Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Либералы, как сказано, «коптили вздохами небеса», и Андрей Андреевич платил и платил. Платил и дивился: да в какую же утробу это все идет и почему на его плечи легла такая непомерная тягость?
Откуда же ему было знать, что выкупные платежи были главной доходной статьей бюджета, что казна лопнула бы, если бы Андрей Андреевич не заплатил недоимки?!
Ну и драли с бедняги шкуру за шкурой, а недоимки не уменьшались, и Андрей Андреевич перестал считать, сколько раз у него описывали хозяйство, сколько раз за недоимки посылали его на общественные работы или в имение к Улусову, сколько клопов он выкормил, будучи ввержен в холодную, где отсиживался на воде и хлебе, как неисправимый должник его величества государя и самодержца всероссийского!..
В голодный 1891 год так скрутило Андрея Андреевича, что он признался Марфе:
— Повычихался я, мать! Не спустить ли землю, не вдариться ли внаем?
Но говорил он это лишь от сердечной тоски. Свою волю, пусть призрачную, он ценил дороже всего на свете и цеплялся за нее из последних сил.
Он горько скорбел, видя выбившегося из сил мужика, и ежели такому горемыке нужна была помощь, чтобы спасти его от злой неволи — найма, Андрей Андреевич бросал свои дела и шел в «помочь», потому что «помочь» — общественное дело, а Андрей Андреевич был сугубо общественный человек.
И как он бывал весел, как улыбчив, когда хозяйство его хоть на короткий срок выходило из нужды! Ко всему-то у него тогда лежало сердце, все-то ему было любезно, все мило, он песни пел весь день!
А когда становилось невмоготу тяжко, у Андрея Андреевича только и было разговоров, что о царской милости.
— Ничего, даст бог, скоро пришлют указ с перышком! (То есть срочный.) Потерпи, Марфа.
— Ох, дождемся ли, отец? — вздыхала Марфа. — Новый лист пришел, чем будешь платить?
— Да, нажимают с недоимками. Видать, царь опять войну затеял, будь она неладна! Придется, мать, у Карлы Карловича хлебушка займать под отработку. Даст бог силенок, отработаем!
Проходило лето, зацветала рожь, наливались колосья — Марфа шла на полоску и, перекрестясь, срезала серпом первый сноп, зажинала, как говорится. Муки из такого сырого и еще совсем зеленого зерна намолоть было нельзя. Да что за беда — можно кашу сварить!
С неделю в избе Андрея Андреевича ели ржаную кашу, пока на току не появлялось созревшее зерно.
И сколько радости, сколько торжества было написано на почерневшем от голода лице Андрея Андреевича, когда он привозил на мельницу первые мешки ржи, как он был горд и независим и как приветливо встречал его мельник!
— Здорово, Андрей Андреевич, — говорил Иван Павлович (он же и мельник, и лавочник, и содержатель кабака — единый в трех лицах) и ломал перед ним шапку, хотя еще вчера и знать-то его не хотел. — С урожаем тебя, ась?
— Ты уж, Иван, распорядись там, чтобы помололи, как быть следует, — говорил степенно Андрей Андреевич.
— Должишко когда воротишь, Андрей Андреевич? — мимоходом спрашивал лавочник.
— Теперь рассчитаюсь, не мельтешись! — осаживал его Андрей Андреевич. — Мы-ста, хозяева, мы-ста в долгах не сиживали, не другим-ста чета.
На мельнице очередь. Куда деваться? Ясное дело — в кабак. С нового урожая сам бог велел выпить-закусить. Андрей Андреевич занимал отдельный стол, подзывал небрежным жестом того же Ивана (он сегодня упорно пренебрегал отчеством лавочника. «А и что? Мироед, а мы честные крестьяне!»), заказывал полбутылки водки, яичницу и сидел барином — не подступись к нему!
Хоть и влетало ему потом от Марфы за эту гулянку, но что Марфа? Что она соображает? Нынче он сам себе полный хозяин.
В самые удачные годы, которые случались раз в десять лет, у Андрея Андреевича оставалось для продажи пудов пятнадцать хлеба. Продаст он его, положит в карман семь-восемь целковых, пятерку тотчас заберет государственная лапа под видом выкупных платежей, податей, земских, волостных, страховых и прочих сборов. На остаток денег нельзя было справить одежду и обувку, вставить стекла в окна, купить про запас мыла, табаку, соли, сахара, чаю.
И вот маялся человек на чужих полосах, не видя радости и прибыли от труда, клал печи в избах богатеев, а свою переложить было все некогда да недосуг, выпрашивал работу везде, где только возможно, продавал ребятишек в подпаски в Улусово или во дворы «нахалов» или посылал собирать куски…
Только земля могла бы спасти Андрея Андреевича. Но в обществе ее было ровно столько, сколько получили мужики при царе Александре Втором. С тех пор много новых могил появилось на сельском погосте, много душ мужского и женского пола успокоилось под деревянными крестами, а потомство разрасталось, улицы становились длиннее, а земли оставалось столько, сколько было, — десятина в десятину, сажень в сажень.
13Непонятное делалось кругом!
Андрей Андреевич не мог сообразить: отчего бы это такое — все, скажем, дорожает — и табак, и водка, и сахар, а хлеб дешевеет! И народ становится каким-то квёлым: хворает, злобится, орет и остервенело дерется. И мрут в малых годах ребятишки, и все меньше скотины выгоняют в поле.
Андрей Андреевич примечал, что в его избе таракан стал попадаться не в пример реже, да и таракан пошел не такой, как бывало, а одна мелкота. Клопов, тех совсем не видать. Но клоп, он, известно, любит теплынь, перины, жирные телеса. А таракану чего надо? Или уж так плоха стала жизнь, так дырява стала изба, что и таракану не сладко?
«Что ж это такое? — часто думал Андрей Андреевич. — Что за притча?
Он мог бы устать в этой постоянной борьбе со злом мира, мог бы положиться на волю всевышнего — пусть, мол, будет что будет, плетью обуха не перешибешь, пускай зло навечно возьмет верх и я, покорный ему, пойду, куда меня поведет судьба, безропотно лягу под топор.
Среди зеленеющей ржи Андрей Андреевич чувствовал себя хозяином земли. Он был властелином ее скрытых сил, а ужасные стихии, порой разрушавшие его труд, казались ему временным бедствием, наказанием за грех отчаяния. Ибо то есть величайший грех — отчаяться и разувериться в жизни и ее необходимости. Только живя и трудясь, можно перебороть кривду и зло.
И, быть может, именно поэтому Андрей Андреевич так любил уходить без дела и по делу в поля и бродить там. Здесь, под светлым сиянием небес, все страшное, скорбное и злое покидало его. Здесь жизнь казалась такой, какой она должна быть, — широкой и вольной, как эти широкие и вольные дали. Здесь забывалась хилая, темная хата, нужда и тоска и было весело сердцу. От земли, от всего окружающего Андрей Андреевич брал силы, необходимые для того, чтобы завтра бесстрашно заглянуть в черные очи зла. И он не только созерцал этот широкий, привольный мир. Как мог, он боролся, боролся изо всех сил, чтобы привольнее жилось ему и всем, кто влачил жалкое существование на родной земле. Он верил: правда одолеет, будет праздник на мужицкой улице!
Дух его был извечно волен, и ничто не могло сломить его. Андрею Андреевичу была противна безропотная покорность судьбе, не верил он в предначертанную свыше несчастную долю русского мужика, ни во что не ставил Грамоту и легенду о Книге Печатной и бунтовал постоянно, не раз подбивал сходку на войну с барином, и не раз замечал Фрешер следы ночных набегов на барские владения. То скотина вытопчет почти созревшую рожь, то потравлены заливные луговины, то горят ометы соломы, оставшиеся после лета в поле, то невесть куда исчезают целые стога сена или обнаруживаются свежие порубки в барской роще.
Управляющий неистовствовал, в оба глаза следил за «ужасный русский разбойник», а «ужасный русский разбойник» в лице Андрея Андреевича и кучки его единомышленников делали свое дело чисто, умея заметать следы.
Годами шла эта скрытая война: голытьба, не надеясь на Грамоту и царский суд, допекала ненавистного барина чем могла.
И ходил да посвистывал Андрей Андреевич: досадили треклятому князьку, чтоб ему ни дна ни покрышки!
Лука Лукич, как и все на селе, знал, конечно, кто мстит Улусову. Частенько жаркие схватки происходили между Андреем Андреевичем и его дружком на этой почве. Лука Лукич бунтовщиком обзовет Андрея, пугачевцем, а тот тоже за словом в карман не лезет.
— Помолчи уж, раб божий! Сгибайся перед Улусовым в три погибели — может, помилует. А Грамотой твоей подтереться желаю!
Ругаются, клянут друг друга, два-три дня не встречаются, а потом, глядишь, опять сидят на завалинке, толкуют о мирских делах, спорят… И каждый стоит на своем.
За эту душевную твердость Лука Лукич любил Андрея Андреевича. Он видел, как каждый новый год приумножал народное бедствие. Жить становилось совсем невмоготу, нищета одолевала людей, и падали духом самые сильные и непокорные натуры.
Андрей Андреевич был исключением. Вот почему возникла странная дружба людей, разных по возрасту, противоположных по складу характеров и убеждениям.
