Юрий Домбровский - Рождение мыши

— Ну что, — спрашивает Жослен, — убедились?! Хазе, покажите им паспорт.

Я лезу за борт пиджака и берусь за парабеллум.

— А-а! К чему, Гyстав! — досадливо отмахивается Зигфрид в коверкоте. — И так все ясно! А? Гауптштурмфюрер, что скажете? Ведь и не похож даже! Вот осел!

— Ну, конечно, глупо, — равнодушно отзывается эсэсовец.

— Я вам говорил: он дурак.

И все трое опять стоят и смотрят.

— Да-а! — Зигфрид вынимает портсигар, берет папиросу, угощает эсэсовца и протягивает мне. Я беру, пальцы у меня уже не дрожат.

— Просто смех! — говорит Зигфрид, косясь на мою руку, и с шиком подносит мне зажигалку. Зажигалка особого рода: нагая женщина из нержавеющей стали. Чтоб прикурить, надо нажать ей на голову, тогда она вскинет ногу и оттуда забьет синий огонь.

— Ой! Ну-ка покажите, — говорю я, и он протягивает мне зажигалку.

— Сейчас таких уже не делают. Это старая французская контрабанда.

— А вы понимаете, господа, что, в общем, это прескандальное дело! — вдруг взрывается Жослен. — Вот представьте себе — я просто принял это как попытку обыскать мой багаж и задержать моего секретаря. И скажу тебе просто, Рудольф, если бы не ты…

Зигфрид вдруг решительно подходит к столику.

— А ну, господа, разрешите, я сяду.

Он достает из кармана блокнот, что-то быстро пишет и протягивает эсэсовцу.

— Читайте! И сейчас же послать!

Эсэсовец читает и пожимает плечами.

— Что опять не так? — зло взглядывает на него Зигфрид.

— Да нет, так, но… не слишком ли уж? Ведь какой-то Габбе там у них действительно был.

— Ну и что?

— И потом, он заместитель Сулье, и его арест… — Он опять пожимает плечами. — Не знаю!

— Не знаете! — глаза у Рудольфа колючие и злые. — А вот вы слышали, что сказал господин Жослен? А? И он прав! Ей-богу, он прав! — эсэсовец пожимает плечами. Зигфрид поднимается из-за стола. — Все! Идите, Гауптштурмфюрер! Ничего, неделю посидит, подумает! Идите!

Эсэсовец уходит.

— Вам не следует сердиться, — примирительно говорит мне Рудольф. — Этот Габбе — человек совершенно особого рода. — Он берет из моих рук зажигалку. — Нравится? Если бы мы встретились неделю назад, я бы мог ее подарить, а сейчас второй экземпляр у меня уже ушел… Да, совершенно особого рода! Мы охотились за ним год и уже набрели на его следы, как вдруг он исчез в Пруссию. И вдруг доктор доносит: „Габбе у нас“. Какой Габбе — тот самый? „А вот приходите — посмотрите“. Мы туда, а его уже нет, и тут получаем сведения из специальных каналов, что к этому самому Габбе приходило лицо Икс в форме майора. А за этим Иксом мы охотимся уже год, но даже фото его не имеем — такая это хитрая бестия. Ну и пошло… ничего, сейчас отсидит, дурак, с декаду — будет умнее.

— А до меня как вы добрались, господа хорошие? — спросил Жослен и наклонился, чтоб достать из-под дивана чемодан. — Что? Все агентура внешнего наблюдения или как ее у вас? — все она?

— Да… — заикнулся Рудольф.

Жослен открыл чемодан и вынул две бутылки рома.

— Ладно, не уточняю и не спрашиваю! Давайте пить! За что же? Ну только не за фюрера… ну его! Рудольф, предлагайте тост!

— Разрешите мне, — улыбнулся я. — Пью за то, господа, чтоб Гестапо наконец поймало этого Габбе. Это я из чувства мести — знаете, как я перепугался?

— Представляю, — коротко хохотнул Рудольф. — Как все пугаются. Но вы молодец, я смотрел на вас. Так! Пьем за железный крюк для Габбе. Люблю я хорошие тосты, господа!»

«Жослен курил, а я стоял у окна и смотрел. Все время проплывали развалины, рыжие и черные ямины, выбитая и выжженная земля — эту часть пути непрестанно бомбили. За столом сидел Рудольф, бывший журналист, бывший коллега Жослена, теперешний эсэсовец и, кажется, еще военный следователь, и пил коньяк: это был здоровый красивый парень с точным, по ниточке, пробором, длинным лицом и пустыми глазами, — я его запомнил, такие скотские лица запоминаются на всю жизнь. Он пил по маленькой (и для нас стояли стопки) и спокойно говорил о том, что все сволочи, конъюнктурщики: когда Германии везло, все нейтралы трещали о силе Германского меча, а теперь даже Швейцария и та то и дело требует занести в протокол какое-то свое особое мнение. Что-то не было у нее этого мнения в июле 1941 года.

Жослен наконец не выдержал:

— А вы бы что хотели? Чтоб мы тоже пошли ко дну вместе с вами? — огрызнулся он.

Я испугался, но Рудольф и бровью не повел.

— Типичный разговорчик всех пришей-пристегаев, — ответил он спокойно. — Ничего, ничего, господа, выиграет тот, у кого нервы крепче.

— Нет, — ответил Жослен, — сознаюсь, у меня нервы никуда. Я вот еду домой. Ну вас всех к дьяволу, господа! Я пробыл здесь всю войну, а под занавес пусть шлют другого. Мне все ясно и так. Ваша железная дева родила мышонка! Больше ждать нечего!

— Ну, что ж, — солидно пожал плечами Рудольф, — уходите! Правильно! Пусть посторонние убираются с арены. Финал будет ужасен. Фюрер пойдет на самые ответственные решения. Это теперь ясно!

Жослен насмешливо сказал:

— Ой, что-то давно мы уж это слышим. Но это какие же — самые ответственные?

— А вплоть до риска уничтожения всей жизни. Вы знаете, что такое цепная реакция?

— И знать не хочу! — сердито ответил Жослен — он был очень разозлен. — Нет, вы подумайте, что вы только говорите! Около двух тысяч лет тому назад человечество с высоты креста…

— „Человечество“, „высота креста“, — передразнил Рудольф. — С вами говорят как с мужчиной, а вы завели черт знает что. Гуманисты! Политики! „Человечество“…

— Да, да, с высоты креста! — крикнул Жослен. — А вам что, не нравится? Зря! Эшафот — это та трибуна, с высоты которой только и решаются такие вопросы.

— Вот у русских „Катюша“ — так она их решает без всякого креста и трибуны, — зло усмехнулся Рудольф. — Снаряды термического действия — знаете, что это такое? А вы нам крест! — Он налил себе стакан коньяка и выпил залпом. — Это все, коллега, из старой оперы о золотом веке: все будут счастливы; все будут богаты и красивы, и ни калек, ни нищих; наобещали, а взять неоткуда — вот вы и повысовывали языки.

— А вы ничего не обещали? — спросил Жослен.

— Правильно, мы обещали, — стукнул кулаком по столу Рудольф. — И тоже золотой век! Ho — кому? Мы говорим человеку: сначала надо посмотреть, кто ты такой — сорняк или зерно, а потом и решить, что тебе обещать, потому что одно — зерну, другое — сорняку.

— И сорняк — в огонь? — спросил я.

Гестаповец подмигнул Жослену.

— Чувствуете? И ваш секретарь заиронизировал! Смейтесь, смейтесь, молодой человек, вы ведь из Лихтенштейна — так вам ли не смеяться над Германией! Ничего, просмеетесь, господа, — он сделал резкое движение рукой и опрокинул стакан, — как и все, кто еще не понял: мир и счастье всем — это глупость и безнравственность, за него ни один думающий человек не заплатит грошика! Кому мир? Кому счастье? Вот я наци, эсэс, „хайль Гитлер“ — так совместимо мое счастье с жизнью советского или английского шпиона? А? Совместимо? Ну, так вот, в этом и все дело! А то вывесили, как на гала-представлении — всем! всем! всем! — он уже орал, — и удивляетесь, почему никто не идет. Да потому и не идет, что дураков-то нет, господа хорошие! Ишь ты! Никто не желает людям зла, все хотят блага, а мир пропах трупом! Почему? Да все вы, вы, господа женевские миротворцы! А я бы так: кто только заикнется, что он знает, как осчастливить человечество, — я бы того на крюк и на фонарь, потому что вот он-то зальет мир кровью. Так вот за что давайте выпьем — за крюк для благодетелей да уравнителей.

— Ну и не остроумно, Рудольф, — поморщился Жослен. — Что истина рождается в крови и грязи, это знают все. Над чем же тут смеяться?

— Не остроумно? Над чем смеяться? — издеваясь, подхватил этот скот. — А вот в Катыни перестреляли двенадцать тысяч, а вы, господин Жослен, мой дорогой коллега, приехали туда на собственном „бьюике“. Отель вам — лучший! Денег у вас — полные карманы! Чеки у вас на рейхсбанк! Международная комиссия — турки, испанцы, итальянцы, шведы, швейцарцы! Геббельс перед вами прыгает, как мартышка, а те лежат в ямине — пуля в затылке, руки назад проволокой закручены, колотые раны в спине, потому что подгоняли их штыками: „Скорее, скорее! — некогда!“ Значит, что ж? Им смерть, а вам золото. — Он вдруг хохотнул. — А та-то в черном платье… Ну, жена расстрелянного… Ну, польского майора… ну, как же ее? Вы все ее хвалили — мы же тогда еще были коллегами, — он заржал. — Aга! Гуманист!

— К чему вы это? — поморщился Жослен.

— А к тому, что правильно, умно сделали. Не зевай! Помни счастье, всем не хватит… Если тебе хорошо, значит, другому непременно плохо и кого-то ты обездолил — именно ты. Вот у меня интересная жена: если меня убьют, так она пойдет к другому. Вот другой и ждет не дождется, потому что мне — гроб, а ему — кровать! Так?