Олег Шестинский - Блокадные новеллы
Нам с бабушкой выдают весы, и мы становимся за прилавок. Я поглядываю по сторонам и жду первого покупателя. Самые сочные и могучие листья разложил так, чтобы они бросались в глаза покупателям.
И вот — старушка с плетеной корзиной:
— Почем?
Отвечаю.
— Три — кило.
Я отвешиваю, бабушка принимает деньги, а старушка уже скользит вдоль прилавка дальше.
Капуста у нас пользовалась спросом: женщины в платках и шалях довоенного фасона подходили, приценивались, брали. Я приобрел некоторую сноровку, бросал гирьки на звенящие чашечки и бодро восклицал:
— Сколько?
И сам себе казался молодцом. Думалось, что и другие смотрят на меня как на молодца.
И вдруг…
— Что-то не дотягивает, — проскрипела покупательница.
Я вспыхнул.
— Где не дотягивает? С походом кладем, — вступилась бабушка.
— Знаем мы таких, с походом!
Я огляделся, ища сочувствия, но на меня смотрели отчужденно.
«Разве они не понимают, что я занят важным делом? — думал я. — Что помогаю семье, что хоть и маленький еще, а уже работник в доме…»
Ощущение праздника исчезло.
Я увидел бегущего через рыночную площадь Ваську. Чувство гордости за свою работу ожило во мне: «Пусть Васька поглядит на меня. Я-то не шатаюсь, я-то деньги зарабатываю…»
— Васька! — крикнул я.
Он увидел меня, подскочил, глаза его округлились.
— Торгуешь? — спросил удивленно.
— Как видишь, — солидно ответил я. — Уже почти мешок продали… Ты куда?
— Сидоркин послал в штаб МПВО отнести донесение.
Конечно, Васька нес какую-нибудь незначительную справку, но я все равно расстроился. Сидоркин — наш участковый — относился ко мне лучше, чем к другим мальчишкам. «Ты смекалистый», — похвалил он меня однажды. И ясно — будь я под рукой, послал бы меня, а не этого хвастуна Ваську.
— Ну, так спеши, — сказал я, — ведь донесение!
Всем своим строгим видом я показывал Ваське — если бы мне доверили поручение, я выполнил бы его с большей ответственностью.
— Торгуй, торгуй, — снисходительно обронил Васька и побежал дальше.
Я поскучнел, и торговля капустой сделалась для меня неприятной.
— Бабушка…. — начал я, но тут на рынке появился новый кумир мальчишек, Сидоркин, недавно поймавший немецкого парашютиста. Он медленно совершал обход своего участка.
Сидоркин шел, и все, кто стоял за прилавком, невольно подтягивались, — такое у него было серьезное лицо.
Участковый увидел меня. Глаза у него тоже округлились, и он, не прибавляя шагу, подошел к нам.
— Частный сектор, — ровным голосом произнес он.
— Излишечки с огорода, — с какой-то суетливой ноткой объяснила бабушка.
— Да… — протянул Сидоркин, — законом разрешено, — и посмотрел на меня разочарованным взглядом.
Сердце мое екнуло, я понял: больше мне уж не быть любимцем Сидоркина.
Участковый повернулся и стал продолжать обход.
Бабушка увидела мое вытянувшееся лицо, покачала головой:
— Пошли-ка домой, — и сунула обратно в мешок остатки капустных листьев.
Когда мы выходили из ворот рынка, нас обогнал Васька.
— Ты чего? — обратился я к нему.
— Срочное сообщение Сидоркину! — на ходу бросил он и пустился по улице.
Я с грустью посмотрел ему вслед. Я думал, что теперь, наверно, любимцем Сидоркина будет Васька.
Стук в дверь
Отчаяние матери было молчаливым и потому особенно страшным для нее. Муж прямо из ополченской роты попал в стационар для «дистрофиков», а сын, продолжая по-мальчишески вытягиваться, как-то странно усыхал.
Мать прижималась ладонями к железной остывающей печурке, словно верила в чудотворство тепла, верила, что оно может превратиться в хлеб, пшено… Когда они с сыном заканчивали очередное чаепитие и мать четко подмечала, что клубящийся паром кипяток на какие-то мгновения создал у сына иллюзию сытости, она подхватывала это иллюзорное состояние и начинала рассказывать необыкновенные истории, вычитанные из книг, говорила об Индии, где никогда не была, но которой когда-то очень интересовалась. Мальчик вместе с матерью уносился в сказочный мир, и иногда это продолжалось подолгу.
Но, оставаясь одна, мать видела вещи такими, какими они были, в их жестокой наготе. И сегодня она впервые не знала, что делать. Два ее брата, военных, писали, что должны приехать, — конечно, они приедут не с пустыми руками. Но когда, когда? Может быть, тогда, когда уже запустение и сырой могильный дух угнездятся в распахнутой обезлюдевшей квартире?..
И в этот миг, когда ее пальцы как бы вмялись в жесть печурки, в дверь раздался стук. Мать машинально взглянула на окно, — не со светомаскировкой ли что-либо? Но окно было занавешено плотно. И вдруг ее, как молнией, пронзило: брат! Спасение! Мать с неподозреваемой силой метнулась по темному коридору к двери и выдохнула: «Кто там?» — «Откройте, пожалуйста!» Она сразу поняла, что это не брат, но, может, кто-то от него, и мигом выдернула щеколду. На пороге стоял человек, которого мать поначалу не признала, в полушубке, ушанке и белых бурках, отороченных коричневой кожей.
— Здравствуйте! Не признали? — И он снял ушанку, рыжие волосы рассыпались по лбу. Мать узнала гостя. Это был Пашкулич, ее бывший больной, которого она несколь ко раз навещала во время его болезни гриппом.
— Заходите, — удивленно сказала мать.
— Да нет, я так, — замялся Пашкулич, — мимо проходил, адресок ваш запомнился, дай, думаю, наведаюсь, фронтовым гостинцем поделюсь, — и протянул матери нечто, завернутое в газетную бумагу.
— Что вы! — с ужасом и счастьем взмахнула руками мать. — За что вы!
— По старой памяти, — мелко засмеялся Пашкулич. Он не стал заходить в комнату, сославшись на то, что спешит на передовую, и исчез, сделав свое дело в духе индийских факиров, о которых только что шел разговор.
Мать позвала сына, они развернули газету — и в центре стола воцарился большой кусок сыра: с красной шкуркой, нежно-желтой плотью, испещренной мелкими круглыми отверстиями… Не верилось, что его можно было есть, таким он выглядел красивым. Мать, не срезая красную корку, отделила от куска два ломтя — побольше и поменьше — и больший ломоть протянула сыну.
— Швейцарский, — сказал сын, хотя раньше был к сыру равнодушен. — Может, и второй фронт скоро откроют, — со взрослой озабоченностью добавил он.
Мать объяснила, как к ней попал сыр, и, поев, они оба задумались, что за чудеса произошли.
— А может, ты лечила его как-нибудь очень хорошо? — спросил сын.
— Да как обычно, — напрягая память, сказала мать, — Ну, лекарства выписывала, слушала, бюллетень выписывала… Что еще! Ну, улыбалась, подбадривала… Ничего больше, сын, — воссоздавая картину прошлого, заверила мать.»
И тогда сын подумал вслух:
— Значит, просто еще много добрых людей.
Вечером мать, лежа в кровати, пыталась всломнить, кем же был ее больной, но точно определить не могла. Вспоминала только почему-то одну фразу, брошенную больным, видимо, домработнице, когда уже выходила на лестницу: «Вы сегодня, Феклуша, цыпочку ощипите». «Как нежно», — усмехнулась тогда мать. «А теперь с фронта приехал, — тянула она цепочку размышлений. — Что у него здесь, родных- знакомых нет? Я ведь посторонняя, а лечила его — так это моя работа была… — И вдруг широко раскрыла глаза в темноте. — А ведь у него звездочки на ушанке не было, точно не было… Ну и что? Бывает, наверно, и так», — успокоила она себя.
Четыре дня ели ломтями швейцарский сыр, и мать рассказывала сыну о Швейцарии все, что знала. А знала она немногое.
Сыр, как и все на земле, кончился, и мать вновь стали одолевать мучительные мысли о поисках пищи. «Брат, скорей бы приехал брат!» — мечтала она, и облик брата возникал в воображаемом пару кипящих кастрюль, шипении жареных котлет, сухом треске разламываемых галет…
Мать достала из шкатулки кольцо — свою последнюю драгоценность — и лихорадочно перебирала в памяти знакомых, которые могли бы помочь выгодно его обменять на продукты.
И в этот миг снова раздался стук в дверь. На пороге стоял румяный и оживленный Пашкулич.
— Ой, — воскликнула радостно мать, потому что связывала уже с его приходом надежды.
— Проходил я рядом, горемыка, дай, думаю, наудачу постучусь, авось добрым взглядом разживусь.
— Раздевайтесь, проходите, я чай сейчас согрею, — захлопотала мать.
— Чай — это хорошо, а к чаю мы что-нибудь накумекаем, — и Пашкулич выложил на стол пачку галет, пригоршню конфет «Мишка на Севере» и красную головку сыра.
— Ой, что вы! — покраснела по-девчоночьи мать.
Закипел чай, и все втроем сели за стол.
— Как здоровье ваше? — профессионально спросила мать.
