Сергей Воронин - На своей земле

— Вот бы тебе, Паша, помощником-то быть у Степана Парамоновича, — вмешалась Марфа, и глаза у нее вспыхнули радостью.

Павел помолчал. Никогда не следует торопиться с ответом. Он думал. Конечно, помощником быть легче, но зато председателем — больше воли. Сам себе голова. Когда еще переизберут…

— Почему это вы подумали, что я буду председателем? — спросил Степан Парамонович.

— Ой, да все уж говорят. Больше-то кому…

— Могу быть помощником, — твердо заявил Павел.

Степан Парамонович усмехнулся в бороду и, еще немного посидев, заторопился домой. Но домой он не пошел. Решил понаведать Алексея Егорова. Пусть и тот увидит Щекотова получше.

Алексей Егоров проклеивал газетой на зиму рамы. Васятка держал обеими руками длинные полоски, смазанные клеем.

— Не в час зашел, — еще у порога сказал Степан Парамонович, удивляясь, до чего же широк в плечах Алексей Севастьянович.

— А у нас всегда не в час работа, — приветливо ответила жена Алексея, — проходите…

Щекотов прошел в передний угол и, поглядывая на Егорова, не знал, как начать разговор так, чтобы он не понял, чего добивается он, Степан Парамонович. Но, к его удивлению, Алексей Севастьянович начал сам:

— Пора приступать к делам, — сказал он, внимательно взглянув на Щекотова. — Вам хозяйствовать, нам помогать. Меня тоска начинает грызть от безделья. А работы здесь невпроворот.

— Так почему ж мне хозяйствовать? Как народ. Может, и не изберут. А что касается работы, действительно много. У меня у самого душа изболелась.

— Со своей стороны мы два голоса дадим за вас, — сказал Алексей Севастьянович и ласково посмотрел на жену. Екатерина улыбнулась. Вот уже больше пятнадцати лет они живут вместе, и до сих пор у них нежная любовь друг к другу.

Степан Парамонович раскланялся и, пожелав доброй ночи, вышел.

День клонился к вечеру. Было так тихо, как будто все внезапно уснуло. Полинка сидела на приступке рядом с Василием Егоровым. Настя читала им вслух книгу.

И вдруг раздался глухой раскат грома. Полинка посмотрела на небо, оно было спокойное.

— Чего это такое? — растерянно сказала она, предчувствуя что-то недоброе в глухом громе. Она встала, широко открыв глаза:

— Ой, беда… что делать-то?

— Да чего ты? — пугаясь, дернула ее Настя.

— Ой, ребята разорвались! — крикнула Полинка и помчалась по дороге.

Гул взрыва всполошил не только ее. На крыльцо выскочил Павел Клинов и, увидев бегущих сестер Хромовых и Васятку Егорова, пустился за ними. Степанида Максимовна, посмотрев, как спешит Клинов, выбежала на дорогу. Тут она встретилась с матерью Никандра, и обе побежали к околице.

В кругу стоял бледный, трясущийся Поликарп Евстигнеевич, — он пас общественных коров.

— В чем дело? — спросил его Павел и раздул ноздри.

— Корову разорвало!

Женщины всполошились, закричали наперебой.

— Так, недорого возьмешь, и сам взорвешься, — возмущалась Елизавета.

— Эко проклятое место, и дернул нас чорт уехать из дому! — плевалась Марфа.

— Слов нет, неприятная вещь. Вообще же надо быть осторожнее. Понятно, нет? — шагая к месту взрыва, сказал Щекотов.

— Тут понимать нечего, а разговору о минах в Ярославской не было. Я не погляжу, что мне дали пять тысяч, я и на попятки пойду, — говорил Клинов.

— А ведь, поди-ка, мясо будут давать, — сказала Лапушкина. У нее на руках спал запеленутый в голубое слинялое одеяло ребенок.

— Господи! — удивленно воскликнула Степанида Максимовна. — Кто о чем, а она все о еде.

— А чего ж, не пропадать мясу-то, если оно разорвалось, — пошлепывая заплакавшего ребенка, ответила Лапушкина.

Николай Субботкин оказался на месте взрыва раньше всех, он стоял перед быком и махал длинной хворостиной.

— Ну, чего уставился? Иди, иди… — говорил он быку.

Бык косил темно-оливковым глазом и тоскливо мычал, чувствуя запах крови.

Колхозники осторожно приближались, говорили вполголоса, заглядывая на развороченную землю. Степан Парамонович первый сошел с дороги, за ним, обгоняя друг друга, двинулись остальные.

— Не ходите! — крикнул Николай. — Тут еще, наверное, мины есть.

Женщины шарахнулись назад.

— Ребята, смотрите, хвост! — весело закричал Витька Лапушкин.

Его голос был заглушен новым гулом разрыва. В полукилометре от дороги, за кустарником, в том самом месте, где работали Кузьма и Никандр, взметнулся к небу черный столб дыма. Он медленно рассеивался и оседал на землю. Полинка вся побелела.

— Ой, ребята разорвались! — закричала она. — Кузьма с Никандром разорвались!

— Что болтаешь! — бросилась к ней Степанида Максимовна.

— Ой, верно, теть Степанида! Ой, правду говорю. Мины вынимают они!

Неизвестно, как бы все повернулось дальше, но в эту минуту из кустов вышли Кузьма и Никандр.

Степанида Максимовна, завидя сына, бросилась к нему навстречу. А Татьяна Петровна, пошатываясь, стояла посреди дороги, и, чем ближе подходил Никандр, тем суровее становилось ее лицо:

— Вот как возьму прут, да как начну охаживать…

Никандр пощипал пробивающиеся усы и смущенно улыбнулся:

— Ладно, мама, люди кругом.

— Совсем от рук отбился.

Павел Клинов, прислушавшись к ее словам, вышел на дорогу и, отставив ногу, важно спросил Кузьму:

— По какому праву людей тревожишь? Шутки все!

Вместо Кузьмы ответил Никандр:

— Ничего себе шутки, если к нашей земле прибыло пятьдесят гектаров.

— Все равно. А пугать не имеете такого права, — он оглянулся, ища у людей поддержки.

Степан Парамонович сумрачно крутил тремя пальцами конец бороды. «Хитер парень-то, ишь, как обставил дело. А я еще с ним советоваться пустился. Эх, Степан, Степан…»

Костя Клинов восторженно глядел, полуоткрыв рот, на Кузьму и Никандра. Хоть сам он был сонливый парнишка, ему очень нравились герои, богатыри. А Кузьма с Никандром как раз такими героями и представлялись ему. Ведь подумать только, какой взрыв устроили!

Мария, весело улыбаясь, оживленно расспрашивала, идя рядом с Кузьмой. Он отвечал охотно, поглядывая на ее возбужденное лицо:

— Земля, там хорошая, бывшие пашни, только придется почистить от колючей проволоки, засыпать рвы.

Степанида Максимовна сияла от радости. Испуг так же быстро прошел, как и появился, ей нравилось видеть сына, окруженного колхозниками, внимательно слушающими рассказ о том, как он с Никандром разминировал поле.

— А ведь нам, бабоньки, и в голову не пришло, что еще есть земли, — сказала Екатерина Егорова.

— Неплохо это, неплохо, — подтвердил и сам Алексей Егоров, одобрительно поглядывая на Кузьму.

О происшествии с коровой уже никто не вспоминал, все говорили о том, что пора приступать к делу, что теперь «обзнакомились» и можно выбирать правление колхоза.

Далеко заполночь затянулось собрание. Павел Клинов уходил злой, как чорт. Его не выбрали. Никуда не выбрали! Никто даже не назвал его имени. Иван Сидоров должен был крикнуть с места: «Клинова!», когда Говорков спрашивал, какие будут кандидатуры, но Сидоров молчал, как будто у него язык к горлу присох. Павел дважды толкал его в бок локтем, но Иван только ежился.

Председателем выбрали Кузьму, членами правления Степана Парамоновича, Марию Хромову, Николая Субботкина и Алексея Егорова, а его, Павла Клинова, не выбрали. Если бы не злость да обида, так он, наверное, со стыда бы сгорел. Марфа до самого конца собрания все надеялась, что все же вспомнят о муже, но все словно сговорились, никто не вспомнил.

Уходя, Павел даже плюнул, а когда сбежал с крыльца, громко сказал Ивану Сидорову:

— Каков привет, таков и ответ! Теперь мое дело сторона.

И ушел, так шлепая ногами по лужам, что брызги полетели во все стороны.

Сидоров работал всю жизнь кузнецом и приехал на Карельский перешеек со своим инструментом, даже горн привез. Единственной своей слабостью он считал водку. Во хмелю он любил плакать, жаловаться, хотя его никто не обижал, а с похмелья давал зарок больше не пить, жал руку жене, хлопал по плечу Дуняшу.

— Ну ее к бесу, эту водку, только одни угрызенья от нее да в кармане дыра. Теперь — баста, бросил пить, и не тянет, и не буду. Сказал, как зубилом отрубил.

В такой день он чувствовал себя именинником, весело посматривал по сторонам, ловко ковал лошадей, чинил лемеха, вечером шел в баню, хорошо спал ночь, а на другое утро, проснувшись спозаранку, брился и мылся. Но к вечеру уже хмурился, без причины злился на жену, на дочь, а еще через день начинал жалеть себя, говорил, что жизнь у него не склепалась, что он «привержен к механизмам», что машины его любят, да вот беда — заела семья и кузница, потому он и остался до конца дней своих простым ковалем.