Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая
— В станок их не надоть, — пояснил Кирилл. — Смиренные они и умные. На руках куются.
Тихон взял коня за щетку, тот послушно поднял переднюю ногу, круто согнув ее в колене. Потянул кузнец подкову, попробовал сшевельнуть — сидит мертво, как влитая… Принес из кузни специальный переносной верстачок, вроде скамеечки, с ковочным инструментом, проверил по-настоящему и из восьми нашел лишь одну подкову не в порядке. За нее и принялся. Не ковать привели, показать.
А Кирилл не отступал:
— Ну, будешь, что ль, брать-то? Вон хоть ентого, какого куешь?
— Да вы ведь и цену заломите небось как за пару, а то и за тройку, — неуверенно отнекивался Тихон, а глаза так и горели от жгучего желания завладеть таким конем. Подкова у него, что твой калач величиной, а грудь шириной в аршин. В хомут с этакого коня худая беспородная кляча целиком проскочит. Да ведь свяжись с ним, с ухабакой, не рад будешь. Ворованные небось коньки-то.
Кирилл, как по книге, читал в глазах простодушного Тихона: и восторг, и желание иметь такого коня, и смутную боязнь подвоха.
— Не дороже денег просит. Восемьдесят, говорит, за семьдесят отдаст… Ну, хватай, пока горячо! Уведет счас — жалеть будешь.
— За тридцать — сорок рублей на базаре хорошую лошадь купить можно, — возразил было Тихон, приложив раскаленную подкову к копыту и отворачиваясь от едкого густого бело-желтого дыма. Татарин, державший ногу коня, закашлялся, хватив этого смрада.
— Вот и купи за сорок такого… Эх, Тихон, Тихон! — Глаза у Кирилла сузились, вроде из них жальца змеиные выныривают, а между смолью усов и бородой сверкнули белые ровные зубы. Хохотнул зло. — Сознайся уж лучше: трусишь ты, трусишь у его покупать, оттого что я рядом. У одного его купил бы, если б не я.
Тихон, зло пошвыркивая носом, как от большой простуды, бросил подкову в снег, она свирепо зашипела, взмахнув клубами пара.
— А ведь дело-то чисто, ей-богу, чисто! Вот хоть на кресте поклянусь, — раззадоривал Кирилл. Он что-то сказал хозяину коней по-татарски, тот полез за пазуху бешмета, придерживая на своем колене ногу коня, достал бумагу. Выхватив ее у татарина, Кирилл тряхнул ею под носом у Тихона, прилаживавшего подкову, чтобы вбить первый гвоздь. — Гляди, ну гляди ты — настоящая расписка на право собственности. Все честь по чину — печать, роспись… И написано-то по-русски, русским языком, гляди! И кличка тут прописана — Бурлак этот конь, восьмой год ему. Боитесь вы суседа, как черти ладана…
И тут в глазах Тихона взметнулись такие неуемные бесенята, так резко он отдернул молоток и выпрямился, что Кирилл и Леонтий от неожиданности попятились назад, а Тихон, сдерживая себя, глухо бросил:
— Перестань екать голяшками-то: не перед Василисой! — и снова нагнулся над широченным копытом. — Может, я его уж купил в душе-то… С батюшкой посоветовать надоть.
— Ну, посоветуй, посоветуй, — как-то неуверенно сказал Кирилл, оправляясь от мимолетной робости. И в то же время в словах этих послышалась вроде бы угроза, будто далекий летний гром пророкотал над стогометами.
Леонтий Шлыков, почуяв неладное, бочком-бочком отошел от кузни и зашагал восвояси.
Вбив последний гвоздь, Тихон взял со скамеечки щипцы, обкусал ими торчащие из копыта концы гвоздей, изворачивая каждый поперек, заправил их и, пройдясь вокруг рашпилем, заторопился:
— Все. Того ведите к себе, а этого я поведу домой. Согласятся наши за семьдесят рублей взять — деньги принесу, не согласятся — коня приведу… Расписку-то дай-ка сюда.
Татарин с Кириллом вдвоем взгромоздились на просторную спину одного коня и ноги на одну сторону свесили, словно на печи уселись. Они не стали ждать, пока Тихон унесет инструмент, запрет кузню и тоже верхом поедет домой. Бурлак под ним вышагивал ровно, надежно, слушался малейшего движения повода. И оттого, что эта живая гора, эта огромная силища была так послушна, Тихона приподнимало от радости. Словно не на коне он ехал, а плыл по воздуху на мягких крыльях, блаженно покачиваясь.
Во дворе встретил его старший брат Мирон и, узнав о случившемся, хотел было позвать деда Михайлу, но тот сам уже осторожно ступал по скрипучим сходцам неизменными своими опорками, щупая впереди себя клюкой. Полы старенькой облезлой шубенки не запахнуты, у шапки одно ухо поднято, и оттого здорово смахивал он на огородное пугало. Шаркая подошвами по чисто выметенному, чуть притаявшему двору, подошел к сыновьям, протянул вперед руку, стараясь нащупать коня.
— Ну-кось, кого эт вы тут привели? Бабы в окошку увидали, ажник напужались… Злой он, сердитый?
— Да нет, батюшка, смиренный, как телок. — Тихон взял слепого за руку, давая ему возможность дотянуться до холки коня.
Дед молча ощупал плечо тяжеловеса, грудь, попытался охватить шею. Отступил на шаг, значительно покашлял, дослушивая рассказ Тихона о Кирилле Платоновиче.
— Эдакого, знать-то, не доводилось мне видеть. Вот разве у барского управляющего как-то недолго пара таких была… Да нет, те, кажись, послабже будут…
Дед еще раз, для верности, ощупал коня, не дрогнувшего даже мускулом, погладил, опять отошел и, подняв лицо, таращил мутные глаза, словно стараясь разглядеть диковину.
— Ишь ты, как статуй, стоит, не шело́хнется.
Дед сложил морщинистые, темные руки на клюшке. Задумался.
— Стал быть, купить, говоришь? — и понизил голос до полушепота. — А ну как он, петля бесшабашная, под монастырь нас с коньком этим? Греха не оберешься!
— Клянется, ухабака, божится, что все тут чисто, — разъяснил Тихон. — Расписка вот форменная у их есть. С печатью. Может, на этот раз без обману?
— А може, вот чего, ребяты, удоволить его, купить конягу… — как великую тайну открыл дед и погладил мягкую бороду. — Може, успокоится он, перестанет висеть над нами коршуном, а?
— Купить, да и шабаш, — подвел итог Мирон. — А там чего уж будет. — Ему тоже не хотелось расставаться с красавцем конем.
На том и порешили. Однако дед заметил:
— А ты, Тиша, цепочку ему покрепче справь да замок понадежней. А то ведь во двор-то к нам он пущает его за немалую денежку, а уводить коль соберется — платить не станет… — И, троекратно перекрестив новокупку, громко и весело сказал: — С богом!
Мирон повел Бурлака в конюшню. За ним увязались вездесущие ребятишки. А дед с Тихоном пошли за деньгами. В полутемной каморке дед, не раздеваясь, отвязал от пояса ключ, присел к сундучку напротив кровати и, отомкнув его, откуда-то со дна извлек пожелтевшую холстину, в которой были завернуты деньги. Развертывал Михайла эту холстину не торопясь, торжественно, будто совершал великой значимости таинственный обряд. Вывернул деньги, начал их считать, дотошно ощупывая каждый билет и точно оценивая его достоинство.
Много лет уж наблюдал Тихон вот такой отсчет денег и не переставал дивиться тому, как совершенно слепой отец безошибочно на ощупь определял достоинство каждого билета. Красненькая десятка — куда ни шло — длиннее всех почти на полвершка и пошире изрядно. Светло-коричневый рубль — тот у́же всех намного и покороче всех. Тоже диво не больно великое. А вот как он ухитряется зеленую трешку с синей пятеркой не перепутать — этого никак не понять, зрячие да неграмотные только по цвету и различают их. Шириной они — ровнехонькие, как одним ножом враз обрезаны, а длина пятерки побольше едва ли на ширину подковного гвоздя будет. Как же их распознать слепому? И ведь не меряет, не сравнивает вроде бы ни с чем, а просто так — внимательно ощупает, положит в кучку и дальше ведет счет.
Отсчитав ровно семьдесят рублей, дед подал их Тихону, спросил:
— Так, что ль, я отсчитал-то?
— Так, батюшка. Точно.
— Экую кучищу отвалили! А ведь у нас и за лес уплатить не станет. Ничего не остается в тряпице-то.
— Займем, батюшка, да доймем, — полушутя успокоил его Тихон и пошел рассчитываться за Бурлака.
9Крохотная заимка Зеленая прилепилась на спуске к Зеленому логу в голой степи, верстах в пяти от хутора Лебедевского. Ребята и девки с Зеленой постоянно бывали на вечерках у хуторян, многие переженились, и семьи их давно состояли в родстве, так что заимка эта со временем сделалась как бы частью хутора.
Но разница между ними была превеликая. Заимка стояла на казачьей, на арендованной земле, а хутор — на барской. Правда, и хуторяне когда-то арендовали землю у екатеринбургского помещика Бородина. Но барин тот давно умер, вокруг хутора земли не раз переходили из рук в руки. А лет семь назад умерла и барыня, так что за участок, занятый под постройками, никто уже не платил, а перешел он в какую-то негласную мужичью собственность. Пробивался слушок, будто остался у барина какой-то наследник в Петербурге, но если он и существовал на самом деле, то мужиков не трогал, возможно, из-за ничтожности этого малого клинышка земли, а скорей всего, потерял его из виду. Мужикам до наследника и вовсе никакой заботы не было.
