Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
Итак, он в Казани, сидит в директорском кресле. Муртазин задумался. В памяти его всплывали давно забытые, потускневшие воспоминания. Всплывая, они тут же и исчезали. Вернее, он сам решительно отгонял эти ставшие такими далекими — ненужные, думалось ему, — воспоминания, бесцветные тени, бесплотные призраки давно минувшей жизни. Но временами сила воли изменяла ему и не изведанные доселе чувства вырывались из самых глубин сердца. На память невольно приходили стихи Тукая:
Как ты стара, как ты мудра, как молода, Казань!Мой светоч, город мой, мой рай, мой светлый сад мечты.Я вижу тонкий стан, блеск глаз, небесные черты…
На протяжении двадцати пяти лет ни разу не перечитывал он эти строки, и все же поразительно! — не забылось то, что запало в душу с детства.
Вспомнилось, как его, простого деревенского парня, привел на этот самый завод Матвей Яковлевич Погорельцев, как стоял он, Хасан, на пороге цеха, пугливо озираясь, оглушенный, пораженный. С тех пор прошли долгие двадцать пять лет. Рабфак. Вуз. Работа на уральских заводах-гигантах первых пятилеток — просто инженером, главным инженером и, наконец, директором. Работа в главке. Ему были доверены миллионные государственные средства, под его началом трудились десятки тысяч рабочих, создававших первоклассные станки и машины, строивших целые города. Слава о нем гремела по всей стране.
Все это уж позади. А сегодня начинается новый круг его жизненного пути. Правда, годы уже не те, но Муртазину хотелось до боли в сердце блеснуть по-прежнему, по-молодому. Он чувствовал в себе такой поток скрытой силы, что, казалось, дай он свободный выход этой силе, она горы перевернет. А вот, говорят, что даже льву выше своей головы не прыгнуть. «Ну что ж, на то он лев, а не человек. А человеку положено быть выше себя».
И вдруг, без всякой связи с предыдущим, он вспомнил седого старика, с которым разговаривал на улице из машины. И глаза его расширились. «Да ведь то был Матвей Яковлевич Погорельцев», — осенило его. Тот самый Погорельцев, который беспомощным пареньком привел его на завод и первый обучил «машинному делу». Как же он не узнал старика?!
Муртазин тогда о чем-то задумался. Кажется, он размышлял над тем, что сказали ему в ЦК. Он и сам не знал, когда и как появилась у него эта нехорошая привычка — разговаривая с людьми, думать совсем о другом.
«Обидел старика. Ясно, обидел! — думал он с болью. — Небось давно уже на пенсии, не работает. Может, нарочно и на улицу-то вышел, чтобы встретиться со мной… Со своим Хасаном. А я… Хорош, нечего сказать… Надо обязательно зайти к ним… Обязательно…»
Правда, он не выбрал еще времени зайти даже к Уразметовым. Но это гораздо меньше волновало его. Он с самого начала решил держаться с ними на некоторой дистанции, чтобы никто не мог обвинить его в семейственности. Он знал свой тяжелый характер, знал, что вокруг него будет много недовольных и обиженных, и заранее хотел обезопасить себя с этой стороны.
Зазвонил телефон. Муртазин взял трубку и сразу узнал голос директора Зеленодольского завода Чагана, с которым не раз прежде встречался в главке.
Чаган расспрашивал, как он доехал, как устроился, как «крутится-вертится» на новом месте «работка». Муртазин отвечал односложно, нехотя. Он еще помнил случайно подслушанный им в коридоре главка разговор этого самого Чагана с другим директором. Толстяк с ехидным смешком довольно громко нашептывал тому на ухо: «Шиш возьмешь у этого своенравного, злого татарина. В рождество лопаты снегу не выпросишь». И принялся учить новичка, как обходить «строгое начальство». С тех пор Муртазину непереносим стал один вид этого жизнерадостного толстяка Чагана. Он частенько-таки прижимал его. Но Чаган был настолько толстокожим и так крепко сидела в нем способность не унывать ни при каких обстоятельствах, что временами просто бесил Муртазина. Разговаривать с ним, как со всеми другими, было невозможно, на муртазинские доводы он обычно отвечал лукавым смешком и добивался своего, всякий раз шутливо коря Муртазина: «Нехорошо, Хасан Шакирович, своих земляков обижаешь, нехорошо». И еще была у него какая-то нелепая, по мнению Муртазина, поговорка: «Крутится-вертится шар голубой».
Перед отъездом из Москвы Муртазина вызвали в ЦК.
Там ему прямо в глаза сказали, что у него появились замашки вельможи, что он оторвался от жизни. И предложили поработать директором завода.
Когда он в глубоком раздумье шел оттуда, ему, точно назло, повстречался Чаган. Этому тучному веселому коротышке уже все было известно, а он как ни в чем не бывало широким жестом подал Муртазину руку и сказал:
— Значит, крутится-вертится шар голубой?.. И вы, Хасан Шакирович, едете на настоящую работу. А то небось засиделись в кабинете? Теперь, значит, будем соседями. И, надеюсь, добрыми. Татары говорят: «Аллаха уважай, но и соседа не меньше». Я тоже кое-что делаю для вашего «Казмаша». Думаю, на второй же день начнете мне звонить, телефонисток мучить. — Но, увидев, что Муртазин мрачнеет, быстро переменил разговор. — Когда едете? Завтра? Вот и прекрасно. Я тоже завтра. Значит, вместе. Каким поездом?
Но Муртазину ехать с ним не захотелось. «Будет теперь при каждой встрече трунить надо мной».
Разговор с Чаганом вдруг прервали, и в этот момент вошел Гаязов. Муртазин положил трубку и протянул секретарю парторганизации руку. Минуту они молча измеряли друг друга взглядом. Гаязов опустился в глубокое кожаное кресло.
— Вы знаете Чагана? — спросил Муртазин.
— Семена Ивановича у нас все знают, — усмехнулся Гаязов. — Он делает для нашего завода натяжные станции и… собирается отобрать у нас переходящее знамя.
— Ну, это еще как сказать!.. — недовольно проворчал Муртазин.
Оттолкнув кресло, он резко встал, снял с бронзовых настольных часов колпак и, сверив их со своими, перевел стрелки на две минуты вперед. Затем поставил колпак на место и, подстелив предварительно старую газету, взобрался на стул, чтобы подвести стенные часы. Крепкий дубовый стул заскрипел под ним.
Подвинув стрелку, Муртазин, одергивая рукава, покосился на Гаязова. Секретарь парткома, положив ногу на ногу, все так же полулежал в кресле, но выпуклые глаза его смеялись. Он уже успел по своим, сегодня только сверенным по радио часам определить, что стенные отставали на целых три минуты.
Муртазин, поглядывая на все трое часов, сказал тоном человека, довольного сделанным:
— Не переношу, когда часы или люди, наподобие, норовистой лошади, то отстают, то вперед забегают.
Что-то в Гаязове раздражало Муртазина. Это ощущение не оставляло его и сейчас. Он изучал Гаязова, как художники изучают картину, — то издали наблюдал его, то вблизи. Но никак не мог уяснить себе, что же именно раздражает его в этом человеке. Но вот солнечные лучи ударили прямо в лицо Гаязову, и Муртазин понял: его улыбка, оказывается! В этой улыбке Муртазину читались и чрезмерная, на его взгляд, уверенность в себе, и повышенное чувство собственного достоинства, и — что больше всего не нравилось Муртазину — нежелание жить в подчинения.
— Я тоже не люблю, когда часы показывают неточное время, — сказал Гаязов, улыбаясь той самой спокойно-насмешливой улыбкой, которая столь не нравилась Муртазину. — Но вот если люди устремляются вперед, это, по-моему, только хорошо… Вам, Хасан Шакирович, похоже, не совсем по душе пришелся наш завод. Староват. Что и говорить, на новых заводах оборудование куда совершеннее. — По лицу Гаязова опять проскользнула раздражавшая Муртазина усмешка. — Но ведь люди-то везде одинаковы. Рабочие коллективы старых заводов имеют свои преимущества — здесь сильнее революционные традиции. Как по-вашему?
Муртазин не ответил. Гаязов встал и, сунув руки в карманы, стал прохаживаться взад-вперед по ковру. Выглянул через окно во двор. По широкому заводскому двору шли двое — инженер-технолог Аван Акчурин и главный конструктор Поярков. Сутуловатый Акчурин шагал молча, с опущенной головой. Поярков сильно жестикулировал.
В кабинет вошла секретарша Зоечка и подала на подпись бумаги. Зазвонил телефон. Установившаяся было в кабинете напряженная тишина разрядилась. Муртазин снял трубку.
Вызывала Москва. Звонил сам министр.
— Спасибо, Владимир Алексеевич… Очень вам благодарен, — говорил в трубку Муртазин. — К работе приступил… Перспектива?.. Вот приглядываюсь… Нет, тянуть не буду… Разрешите позвонить вам несколькими днями позже… Да, слушаю… Увеличивается?.. На установки? Так… А не скажете, что именно? Слушаю… Учту обязательно… хорошо, спасибо… Уразметова? Пошлю, не задержу… Нет, Владимир Алексеевич, — улыбнулся Муртазин. — Какой там своенравный, злой татарин… Тут татар много, похлестче меня есть. Слушаю… Будьте здоровы.
Муртазин, быстро подмахивая бумаги, говорил Зоечке:
