Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало
Чудной, ты не ведал, что хата — это и есть вход в пещеру-чернеру, ты вступаешь в ее распахнутую грудь, из колючего ивняка навстречу летят совы золотисто-круглоокие, под сводом висят летучие мыши, шугают над головой с жутким шелестом-хлюпаньем, стены мокры от потоков воды, искристо взблескивают влажные камни. В пещере-чернере чуть светится, словно ее озаряют ночные светлячки. С шорохом осыпается глина, шелестят капли, и пронизывающая сырость пробирает до костей. Кажется, твое дыхание отзывается угрожающе звонко, и ты задерживаешь его. В пепельно-сером тумане виднеется рукав, в котором вроде бы светлее, ты сторожко сворачиваешь сюда, ступая по вязкому и скользкому, словно остерегаешься споткнуться о гадюку, дальше в стене — еще светлее ответвляется рукав, и тут потолок повыше, под ногами зеленая трава, испещренная цветами, впереди в предрассветном тумане за осокой блестит озерко, на берегу озерка пасется конь гнедой, словно желудь, какая-то сила вскидывает тебя на коня, и, уцепившись за гриву, ты уже едешь верхом, ощущая в груди холодок тревоги. Совсем низко над головой висят мглистые звезды, словно гроздья калины, но чем дальше, гроздья звезд выше, потому что потолок в пещере-чернере тоже выше, и уже даже не потолок, а небо во всклоченных тучах. Странно, что дед Гордей так часто ходит искать своего коня и до сих пор не нашел, хотя чего тут искать Гнедка, вот он, заблудившийся конь, сытый, ухоженный и так славно скачет рысью — вперед, и уже даль вокруг неоглядная, луг превращается в ковыльную степь, вон дрофы и стрепеты, вон скифская могила и каменные бабы, вон табун сайгаков, а над ними ширяют ястребы. Гнедко ржет — гремит трубой, и словно в ответ на конское ржанье на шелковых волнах степной травы всплывают фигуры всадников в островерхих меховых шапках, и занесенные над головами сабли в их руках сверкают зеркальным сиянием, всадники скачут вдогонку, ну, Гнедко, выручай, — ведь оружия для защиты нет, на тебя вся надежда! Гнедко пластается над землей, грива кипит, ноздри пламенем дышат, буйная степь летит навстречу, а в степи — каменные бабы, сизые чайки, сурки, дикие груши, полынные запахи, а горизонт отступает и отступает, как полоса морского прибоя, повитая пляшущим маревом. Всадников в островерхих шапках уже и не видно за тобой, пропало зеркальное сияние сабель в их руках, сердце в груди смеется и плачет от острой радости, а конь бежит уже не в степи, а пробирается сквозь пущу, мох зеленеет на стволах деревьев, перекликаются филины, какой-то зверь из чащи сверкает страшным плавленым золотом красных глаз, какая-то хищная птица сжала клюв так, словно щелкнули две сухие мертвые кости. Вон трясина, вздыхает бездной в груди земли, призрачные огоньки дрожат над топью, скопище полуувядшего и полуистлевшего камыша, и такая безнадежность вокруг, что лучше бы уж медведь в первобытном лесу заревел отчаянно, нарушив это запустенье, айда, Гнедко, айда, только на тебя вся надежда! Чавкает под копытами, рвется грязь, конь в мыле, кровавая пена пузырится на губах, и наконец стелется песчаная тропинка, лес редеет и отступает, светлея, вон уже снова степь колышется ковылем, как вдруг за спиной, из-за леса, вынеслась стая птиц, и впереди летит неправдоподобный ястреб, такой он большой, бежим же, Гнедко, это за нами погоня, чтобы косточки наши ободрать, чтобы наши очи повыклевывать. И когда хищные птицы едва на твои плечи не садятся, высокое небо словно падает на голову, посвист птичьих крыльев остается позади, и теперь Гнедко снова оказывается в пещере-чернере, узкой и угрюмой, с сырыми скользкими стенами; конь дышит тяжело, высекает копытами водяные брызги, но чем дальше, тем становится темнее, будто только тут угадывается свет древесных светлячков, и ты боишься, что в этой темноте Гнедко исчезнет так же внезапно, как и появился, снова пропадет в жутких трущобах под Княжьей горой, и снова дед Гордей будет ходить на поиски, гладишь и гладишь густую гриву, благодарный Гнедку, что вынес из таких страшных приключений, теперь выводит из пещеры-чернеры на свет, ну, конечек, айда-айда, уже совсем близко осталось до выхода, то-то дед Гордей обрадуется пропаже, что нашлась наконец, вот уже и белый свет виднеется впереди, потому ты так и хоркаешь, ноздри раздуваешь и ушами стрижешь!
— Дедушка Гордей! Баба Килина! Мама!
Голос твой звенит, как звенит радуга в омытом дождем небе. После сна голова кружится, а потому и утренний воздух кружится, будто его ветром качает, будто и тебя вместе с двором качает. В этом покачивании добегаешь до деда Гордея, что ладит садок для рыбы, берешь его за сухую корчеватую руку.
— Дедушка, пойдем! — почему-то кричишь ты, будто дед где-то далеко, а ты стараешься до него докричаться.
Дед поднимается с бревна и, держа в одной руке недолатанный садок, другую кладет на твою теплую голову, гладит шершавой ладонью, что дерет так, словно дубовая кора.
— Куда идти? — спрашивает дед. — Уж не заболел ли ты во сне?
— Дед! — кричишь ты — не можешь выкричать своей радости, которая даже взор слепит. — Дед! Идем! Я вам такое покажу!.. Такое покажу!.
— Что ты покажешь, детка?
Открываешь дверь сарая — и показываешь пальцем в полумрак, пахнущий сеном:
— Глядите, дедушка!
Дед Гордей вносит в сарай седую голову спокойно, словно боится расплескать туман седого облака, что венчает его. Рассматривает сарай, подбирает вилы и ставит к стене.
— Ничего не вижу.
— А конь! — кричишь из-за порога и входишь в сарай. — А конь Гнедко?
— Какой конь Гнедко?
— А-а… вон… конь Гнедко…
И умолкаешь, будто
