Вера Солнцева - Заря над Уссури
— Ну и дела! — вырвалось у Дробова, напряженно слушавшего Вадима. — Вот ты нам, друг, какую радость принес! Значит, сукин сын Колчак трещит? Наши красные с той стороны нажали бы покрепче, а мы — с этой, вот пошло бы дело! — возбужденно продолжал он.
— Так и будем делать. Но надо все учесть, все предусмотреть. Грызня идет и среди интервентов. Вот вам последний пример. Это было ровно месяц назад, в ноябре. Колчаковцев, во главе с генералом Розановым, которые сейчас хозяйничают во Владивостоке, поддерживали не только японцы, но и чехи. Но, не поделив, по-видимому, какую-то кость, чехи восстали против колчаковцев с целью совершить очередной переворот. Восстание чехов провалилось: вмешались японцы, помогли Розанову — восстание подавили.
— Пусть больше грызутся, сукины дети, меж собой: может, даст бог, перегрызут друг другу горло! — оживленно поблескивая глазами, возрадовался Силантий. — Пусть дерутся, как пауки в банке.
— На одно это надежда слабая, товарищ Лесников, — слегка улыбаясь, возразил Вадим Николаевич. — Надеяться надо на себя, на свои силы. Я привел вам примеры, чтобы показать, какова сейчас обстановка. Колчаковская власть, несомненно, уже покачнулась, но белые будут сопротивляться, усиливать репрессии.
— Это уже не так страшно, — опять не выдержал Силантий. — Теперь мы окрепли, что они с нами могут сделать? В силе большой были — и то от нас пятились, а теперь и подавно. Не играла ворона, вверх летучи, а вниз летучи, ей играть некогда!
— Вы неправы, Силантий Никодимыч! — возразил Вадим, доставая из кармана коричневый замшевый мешочек с табаком и завертывая самокрутку. — И не только не правы, но ваши рассуждения могут иметь вредное последствие. Не случайно Колчак, как только добежал до Иркутска, сразу поспешил издать приказ о назначении небезызвестного вам Семенова, душителя рабочих и крестьян, главнокомандующим войсками Дальнего Востока и Иркутского военного округа. Значит, еще надеются на что-то? — спросил Яницын, вставая с места, чтобы прикурить самокрутку от огня железной печурки. — Курите, товарищи! — положил он на стол кисет.
— Да, ты правду сказал, товарищ! — взяв в руки и раздумчиво разглядывая искусно расшитый шелками мешочек, сказал Силантий. — Они просто так лапки не сложат: вяжите, мол, нас! Это я так, сгоряча, болтнул…
Лесников запустил пальцы поглубже в кисет и вытащил добрую порцию золотистого пахучего табака.
— Мешок-то гольдяцкой работы? Их рисунок!
— У меня тут друг юности — гольд. По имени Фаянго. В Баракане живет, около поселка Корсаковского, по Уссури, выше Хабаровска. Мне пришлось там побывать. Жена Фаянго подарила кисет, — ответил Вадим.
— Аннушка Фаянго? Знаем! И Ваню Фаянго знаем! Я сразу узнал гольдяцкую работенку. Ихние бабы мастерицы по этому делу. Кисет, видать, из кожи олененка. Добрая выделка. Мягкая. А табачок, видать, американский? — раздувая широкие ноздри и внюхиваясь в душистый табачный дым, спросил Лесников.
— Вот дотошный человек! — сказал Вадим Николаевич и невольно рассмеялся. — Ни одна мелочь от него не уйдет. Тряхнули мы обозик с добром. Там и табачок был, и резина жевательная, и сливки в банках, и консервы, и шоколад плитками толщиной в мой кулак, С удобствами путешествовали они по нашему краю, но недолго пришлось! — жестко закончил Вадим Николаевич. — Ну, мы отвлеклись, товарищи. Продолжим нашу беседу. Положение сейчас таково: наши партизанские отряды окружают Хабаровск почти со всех сторон. Пришла пора пробовать наши силы непосредственно в боях с врагом. Мы готовим крупную операцию, которая должна сыграть не только военную роль, но и политическую: показать населению, что черт Калмыков не так уж страшен, как его малюют. О самой операции, о ее целях и задачах, о дне и часе выступления мы подробно договоримся с Сергеем Петровичем. А вас я попрошу немедленно начать вести подготовительную работу среди партизан. Можете с ними поделиться теми сведениями, какие вы от меня услышали.
— У меня вопросик к вам… — начал было неугомонный Силантий, но не успел докончить фразы.
На крылечке послышался шум, приглушенный крик.
Дверь в избенку распахнулась, и, отталкивая загораживающего ей дорогу часового, вбежала женщина.
— Мне Костина… Семена Бессмертного! — задыхаясь, чуть не падая, едва выговорила она.
Семен встал во весь свой богатырский рост и замер, как в столбняке. Кровь отлила от медно-красного лица, обдутого колючими таежными ветрами. Он неуверенно шагнул из-за стола.
— Варвара! — вырвалось у него. — Варвара!
— Семен! Семен! — билась на его груди женщина, пряча мокрое от слез лицо. — И впрямь живой! Не чаяла свидеться…
Хозяйка дома, из подвала которого вырвался Семен Костин, привела в чувство Варвару, бывшую в глубоком забытьи. Никто не знал, что произошло в подвале, но ночью калмыковцы приволокли откуда-то в дом капитана Верховского и японского поручика. Японец был мертвый, хотя на нем никаких ран не оказалось, а офицер как дурной кричал и за голову хватался, — видать, у него повреждение с мозгами получилось.
Каратели, оставшись без начальства, утром снялись с места. Японца и Верховского они увезли с собой, а Варвару посчитали за мертвую — бросили.
Хозяйка жила в доме одна, и она сбегала к соседкам. Варвара уже к тому времени очнулась. Хозяйка боится ее у себя оставлять: «Вернутся каратели — и ее и меня укокошат». Бедовая, солдатка вдовая, и скажи: «Отдай ее мне, Авдотья! Свезу к родне, здесь ей оставаться нельзя…»
Уложила вдова Варвару на телегу да в соседнее село поехала. А там ждут — вот-вот калмыковцы нагрянут! Варвару опять на телегу — и дальше. Кто вез ее, как вез — и не знает. Совсем обеспамятела. Пришла она в себя — у партизан в Тунгуске. Вон куда завезли! Два месяца провалялась! В зеркало глянуть боялась: страшна!
На похудевшем до прозрачной синевы лице Варвары, с обострившимися скулами рдели воспаленные, малиновые губы. Перенесенные страдания обточили, облагородили ее миловидное лицо.
Встала Варвара, поправилась немного, думала домой пробираться, да совесть не пустила, задержала в отряде. Какие там люди!.. Как к родной отнеслись они к Варваре. Человек, который ее привез в Тунгуску, рассказал партизанам о хождении Варвары по мукам. Тунгусцы ее сразу в семью приняли. Варвара и не надеялась, что Семен жив: хозяйка дома уверяла, что всех до единого захваченных в плен партизан беляки в поле вывели и там расстреляли. Семена нет в живых! Одна! Поэтому и не смогла Варвара после выздоровления уйти из отряда: надо отблагодарить товарищей хоть трудом за то, что они ее, полуживую, выходили. Раненых в отряде много. Калмыков в особенности тунгусских партизан выделял, карателей туда гнал. Ивана Шевчука, командира отряда, мечтал живым изловить в отместку за победу над карателями.
Варвара стала за ранеными ходить, ночи около них просиживать. Здоровым пищу варила, обстирывала, обмывала. Но сердце у нее щемит и щемит, рвется домой. О свекре, Никаноре Ильиче, тосковала: домой бы сходить, проведать старика.
Не стерпела женщина, поклонилась отряду:
— Отпустите, родимые, проведать свекра. Сердце иссохло от тоски: как там старый?
— Иди, Варвара. Плохо придется — возвращайся обратно, примем как родную.
Провожали ее всем отрядом. Горько ей было — привыкла к партизанам, дела боевые привязали. Одели, обули партизаны Варвару с головы до ног — она к ним в легком летнем пальтишке попала. Побоялись одну отпустить. Переправили через реку Амур, провожатого дали — довел бы до Хабаровска тропками заветными.
Дошла Варвара сегодня вечером до родного села, до своей избы, и стоит около крыльца ни жива ни мертва — шагнуть дальше боится. «Как войду я в пустую хату, где все мое хорошее навек схоронено? Как взгляну на свекра, сироту круглого? Не выдержит сердце, разорвется на кусочки. Да и жив ли он еще?» Отошла подальше от крыльца, глянула на трубу, а из нее дымок чуть-чуть тянет. Зашлось пуще прежнего Варварино сердце — еле-еле у старого печка теплится. Дров ему наколоть некому, баньку истопить, накормить некому.
Взошла Варвара тихонько на крыльцо, а ноги подсекаются. Стучит. Слышит — шаркает он валенками по полу. Вот к двери подходит. Спрашивает:
— Кто там? Какой человек?
— Свои, батюшка! — отвечает она. — Варвара! — У нее из памяти вон, что он ее за покойницу считает.
Испугался Никанор, притих, притаился за дверями.
— Никанор Ильич! — кричит Варвара. — Открой, батюшка, Варвара я!
— Рано ты, Варварушка, — дрожащим голосом отвечает ей старик, — по мою душу пришла. Не готов я еще. Не оттрудился перед миром. Зарок не выполнил.
«Вот беда какая, — думает женщина, — с ним приключилась: кажись, он, стариковским делом, в уме малость помешался».
Варвару и стукнуло: «Да он меня за мертвую принимает, за выходицу с того света!»
