Крутоярск второй - Владимир Васильевич Ханжин
Нет, я разревусь от счастья. Лучше уж больше не буду писать об этом.
Представь себе, сегодня побывала на тепловозе. Да еще на каком! На тепловозе Кряжева. Меня взял с собой Геннадий Сергеевич.
На тепловозе чувствуешь себя совершенно особенно. Мне трудно передать. Я прямо дыхание затаила. Сначала огромные машины. Более всего дизель поражает. Ведь снаружи-то тепловоз не очень уж велик, а тут целый мир. И все живое, все дрожит, пульсирует, все полно какого-то нетерпения. Потом кабина. И снова поражаешься — как высоко над землей, над путями. С трех сторон тебя окружает сплошное окно, куда ни повернешься — все видно. Возле тебя рукоятки, рычаги, приборы. Просто не терпится хотя бы притронуться.
Но ведь это на стоянке. Воображаю, какое волнение я испытала бы во время поездки.
Только теперь я по-настоящему поняла Риту и, честно говоря, завидую ей. Через два года она кончает техникум, начнет ездить помощником машиниста на тепловозе. А затем машинистом, как Кряжев.
Мне же отделение, на котором она учится, пока недоступно. В машинном отделении тепловоза скапливаются газы, поэтому у помощника машиниста должны быть очень хорошие легкие. А машинистом не станешь, пока не поездишь помощником.
Но зато ничто не мешает мне получить специальность техника по ремонту тепловозов. Так что исканиям моим, Светочка, приходит окончательный конец. В августе подаю заявление, становлюсь заочником техникума. Вот так. Это уж серьезно, никакого детства.
На тепловозе Кряжев и Геннадий Сергеевич при мне занимались своим изобретением. АРМ называется. Необыкновенно умное устройство. Человек, да и только. Когда я мельком услышала это АРМ впервые, так и подумала: кто-то из наших, из деповских, с такой странной фамилией. АРМ, если тепловозу тяжело на подъеме, скажем, приводит в действие резервы мощности двигателя, а на спуске наоборот. И все это абсолютно самостоятельно, без участия машиниста. АРМ — автоматический регулятор мощности (замечаешь, какая я становлюсь просвещенная). И Кряжев с Геннадием Сергеевичем — творцы его. Как раз при мне они устранили последние заминки. Знаешь, я наблюдала за ними с трепетом, даже со страхом каким-то. И вместе с тем такая во мне гордость за них, такое волнение! Удивительные люди, удивительный мир. Все на тепловозе Кряжева удивительное.
Была не была, открою тебе один секрет. По-моему, в меня влюблен Юра Шик. На тепловозе мы довольно долго были вместе, и я почувствовала. Я и прежде, когда он в последний раз приходил ко мне в больницу вместе с Ритой, кое-что заметила, но, знаешь, как-то не верилось. А теперь почти уверена.
Увы, я никогда не смогу полюбить его. Не смейся, это серьезно. Конечно, он замечательный. Я тебе не писала еще, что тепловоз Кряжева завоевал звание тепловоза коммунистического труда. Один в депо. И не только в депо — на всем отделении, кажется, даже на всей дороге пока ни один локомотив не получил такого звания. А Юра — правая рука Кряжева. И собой он просто прелестен. Волосы необыкновенно светлые, почти белые, ресницы тоже невероятно белые и длинные, а глаза голубые. Если его нарисовать в красках, пожалуй, не поверят, скажут, выдумала.
Но ведь он мальчик, совсем мальчик. Дело не в годах. Годами-то он старше, чем я. И все-таки для меня он мальчик.
В девятом классе мы влюблялись в своих ровесников. А однажды, помнишь, мне нравился даже мальчик из восьмого класса. И в сущности-то это ведь совсем недавно было. Но как я повзрослела с тех пор, сколько пережито, какой груз лег на душу. Пойми меня правильно, я не хочу сказать, что меня гнетет этот груз. Но он все-таки есть. Есть даже сейчас, когда я так счастлива. Он как целые годы, как возраст.
В твоем письме есть один осторожный вопрос. Ты спрашиваешь, не сменился ли в депо кто-нибудь из начальников, кроме Таврового. Я понимаю, кого ты имеешь в виду. Нет, Света, он остался, хотя, говорят, у него зимой были очень большие неприятности. Более того, он и живет все там же, в одном доме с нами.
Оставим эту горькую тему.
К работе я уже приступила. Светка, мне просто стыдно вспомнить, как я относилась к делу. Сидела себе и книжечки почитывала. Только такой начальник, как Сырых, мог терпеть меня. Но его, пожалуй, и осуждать нельзя. Он сам-то ничуть не больше, чем я, понимал, как должна работать библиотека. А нынче я поднялась в свой мезонин и ахнула. Узнать нельзя. Стеллажи переставлены и занимают много меньше места. Зато появилось что-то вроде маленького читального зала. Столы, стулья, настольные лампы — все честь честью. Вдоль стен витрины новинок, подборки литературы по темам. Кругом разные плакаты, стенды, рекомендательные списки. Я готова была сквозь землю провалиться — до того мне сделалось стыдно перед моим теперешним начальником.
Вот что значит поставить знающего человека во главе дела. Мне даже страшновато — смогу ли быть достойной помощницей? Буду стараться.
Кстати, о Сырых. Он теперь работает слесарем. Знаешь, он изменился как-то, вроде бы уж не такой затюканный, как прежде.
Мама шлет тебе привет.
Впрочем, хватит недомолвок. Вон сколько понаписала, а главное-то все откладываю, все хитрю.
Так вот, Света, ты должна знать: в нашей маленькой семье ничего не изменилось и, очевидно, уже ничего не изменится.
Я долго умалчивала об этом. Есть вещи, о которых как-то трудно писать. Я многое поняла, многое переоценила, и, наверное, многое еще мне предстоит понять и переоценить.
В тот день, когда меня выписывали из больницы, я сказала маме: давай я лучше уйду в общежитие. Мама ответила: «Не будем об этом, не будем никогда. Постарайся забыть».
Пишу письмо в своем мезонине — в библиотеке. Засиделась, уже поздно, а спать идти не хочется. Это, наверное, потому, что за сегодня я многое успела. А знаешь, когда разойдешься, усталости не чувствуешь — все бы делала и делала еще что-нибудь.
У меня открыты настежь окна, и я хорошо слышу наш узел — и депо, и станцию. Вот оторвалась сейчас от письма и разом как-то услышала все — и диспетчерское
