После бури. Книга первая - Сергей Павлович Залыгин
Право же, он был милым человеком, УУР, в нем чувствовался растяпа, а еще было в натуре его что-то умно-наивное... Ну вот, существует такая наивность, которая знает, что она и умна, и права, и действительно ее нельзя опровергнуть на словах, хотя в жизни она опровергается на каждом шагу. Собственно, это и есть наивность, как таковая, типичная, главная среди всех других наивностей.
Так вот, тут-то и мог быть для Корнилова опасный случай: когда такому человеку предоставляется вдруг возможность доказать свою правоту, он как бы теряет голову, и даже искренность, и даже наивность, он тогда себя самого утверждает, свою личность – опять-таки не считаясь ни с чем.
Кроме того, УУР был, конечно, человеком страдающим. Страдающим идеей, может быть, великой, но и это страдание опять-таки неизвестно чем могло обернуться для окружающих. Тем более для лица подследственного.
Было даже что-то нелепое в том, что такой человек служит Уполномоченным Уголовного Розыска, следователем, на этой должности должны быть совсем-совсем другие люди – так с самого начала понял Корнилов, не зная при этом, что для него хуже, что лучше: долгие-долгие беседы с УУР или быстрый раз-два! – допрос и заключение какого-то другого следователя?
В общем-то Корнилов и раньше знавал таких людей, как УУР, он любил их и слегка-слегка, но неизменно чувствовал над ними свое превосходство и не до конца, а все-таки умел подчинять их себе, до определенной черты считаясь с их причудами. Если же они эту черту перешагивали, он без особого сожаления порывал с ними.
Мужской тип. Среди женщин Корнилов что-то не встречал таких же. И не хотел бы встретить.
С каким бы интересом, с каким бы искренним удовольствием он, после многих-многих лет безлюдья, повстречался бы с таким типом снова! Поговорил бы за жизнь! Пообщался бы! Но – без допроса! Посидел бы, попил чайку! Опять-таки – без допроса!
Теперь его судьба оказалась в руках такого человека, и человек этот с увлечением рассказывал ему о себе, хочет с ним спорить и, конечно, взять в споре верх. Это могло быть элементарно просто: лестно было вечному студенту наголову разбить приват-доцента, философа, но могло быть и опасной, коварной игрой, однако же Корнилов так и не решился потребовать, чтобы следствие было перенесено в служебное помещение, чтобы оно велось по форме.
По форме Корнилов давно должен был сидеть в камере предварительного заключения, а он вот живет себе в этой избе, то есть на воле!
По совести говоря, Корнилову давно пора было если уж не сидеть в тюрьме, так, по крайней мере, совершенно отчетливо представить ее в воображении.
И вот воображение настигло-таки его, и вот она – огромная камера, многолюдная, если бы одиночка – так это бы было прекрасно, но нет, самых разных физиономий, может, двадцать, того больше имелось в наличии, а окошечко – одно-единственное, и – и прежде чем заглянуть в него, подышать через него природой – изволь занять очередь. С внешней-то, вольной стороны Корнилов давненько уже окошечко приглядел, оно было крайним справа на втором этаже массивного домзака, не в столь отдаленном прошлом – Аульского женского монастыря с игуменьей Парфенией во главе. Там когда-то, в том побеленном известью капитальном здании, находились кельи монашенок и прочие помещения – трапезные, кладовые; здание было загорожено со стороны Аула приземистым храмом плоских, как бы даже расплющенных очертаний, поэтому только из крайних, расположенных у правого и левого торцов окон и мог открываться достаточный вид на эту и даже на Ту Стороны... Вот Корнилов и облюбовал такое обзорное оконце, но до нынешнего дня стеснялся заглянуть вовнутрь, в камеру – там-то что за обстановка? Что особенного?
Грустно стало на душе от полного отсутствия там чего-нибудь особенного, непредвиденного, и волей-неволей он стал подумывать о спасении:
«Кто-то ведь спасал тебя до сих пор, Корнилов? Тот, кто спасал до сих пор, должен спасти и нынче! Обязан! Для чего-то ты нынче выздоравливал, старался? Для чего-то в драке – во множестве драк – жив остался?» – стал он сперва осторожно, а потом уже и с настойчивостью, с ожесточением думать все в том же смысле.
«Что он – следователь-то, из вечных студентов, бородатенький народник, что он – опаснее всех опасностей, через которые Корнилов прошел? Не может быть!»
Конечно, жизнь спасенного, да еще и неоднократно, да еще в силу случайных каких-то стечений обстоятельств, – не сладкая жизнь, но бог с ней, он согласен и на такую!
Спасенному остается ведь не сама жизнь, а заплатка на жизни, сперва-то она, эта заплатка, вызывает радость неописуемую, ну, а когда вглядишься, раздумаешься, возникает вопрос: никому-то она не понадобилась, только тебе одному, так, может быть, и тебе она не нужна? Только кажется, будто нужна?
Спасенный то и дело видит себя неспасенным – умершим, убитым, заключенным, истерзанным, для него стало реальным то бытие и даже то небытие, которого он избежал как бы по какой-то ошибке... «Ах, по ошибке? Избежал? – спрашивает у самого себя спасенный. – Так что же это за жизнь, которая существует только благодаря ошибке? Ведь жить надлежит такою жизнью, за которую тебе хочется кого-то благодарить – отца, мать, природу, человечество, а тут следует благодарить ошибку?! Да?!»
Наверное, чтобы избежать ощущения ошибочности своего существования, чтобы было кого за свое существование благодарить, пещерный человек и вытесал себе деревянного божка. Пещерный-то человек – он сколько раз стоял на краю гибели и сколько раз спасался?! Несчетно! Вот ему и надо было свою жизнь узаконить, чтобы она была ему не в укор, чтобы была не обидной. Чтобы не было ощущения, что только ошибка его и спасла, а больше никто и ничто.
А вот у Корнилова, у него деревяшки-спасительницы не было, – управляйся исключительно сам собой как хочешь, как можешь!
И тут-то, когда он, в который уже раз, существовал надеждой на спасение, в то же время не зная с точностью, что лучше, а что хуже, спасение или неспасение, – тут-то и явился ему Великий Барбос – не то добряк, не то злодей, не то в густой и косматой шерсти, не то ангельски голенький, не то в какой-то фигуре, не то вовсе без нее, а так – в виде воздушной волны и веяния. Овеет тебя – и ты понимаешь это – участие в твоей судьбе Великого.
Почему все-таки возникло это обозначение: Барбос? Великий?
Если объяснять долго, подробно, изысканно, то есть в духе Бори и Толи, – тогда никто ничего из этого объяснения не поймет, а кратко и
