Евгений Пермяк - Сегодня и вчера
Сережа остановился. Его щеки залил румянец:
— Ты меня извини. Я сейчас повторяю слова брата. Но чьи же слова, Руфина, повторять мне, как не его. Ведь он отдает все свое тепло людям. Я хочу походить на него. А быть таким, как он, значит быть правдивым. Очень правдивым! Руфина, у меня нет ничего спрятанного от тебя. Хочешь ли ты мне ответить тем же? Правдивостью? Так лучше для тебя. Легче. Ты же сейчас очень несчастна и одинока.
— Я постараюсь, Сережа. Говори. Мне нужно знать, что ты думаешь обо мне. Говори все.
В ее голосе звучала готовность выслушать слова правды и понять их.
— Конечно, мне тоже нелегко говорить то, что есть, — признался Сережа: — Но я теперь не просто Сергей Векшегонов, а и они. Бригада. И каждый из нас — это мы. А ты — нет. В тебе нет бригады, и тебя нет в бригаде.
— Кто же меня исключил из нее, Сережа?
— Тот же закон взаимного излучения, теплоты.
— Как же мне быть?
— Реши сама. Никто не может распоряжаться теплом другого человека. Но ты можешь прийти в бригаду. Можешь, если этого захочет твое сердце.
Несколько минут они сидели молча на лестнице крылечка. Нагретая солнцем ступень была теплой. Давно не сидели они вдвоем.
— А Капа? — спросила Руфина. — Как она собирается распорядиться своим теплом?
— Об этом нужно спросить у нее.
Руфина прищурилась, улыбнулась, осветила зелеными лучами своих глаз Сережу, крылечко и, кажется, все окружающее:
— Спасибо, Сергей, за то, что ты пришел и посидел со мной на этом крылечке, которое не стало нашим крыльцом. Но я еще подумаю о крыльце и, может быть, верну его нам.
Сережа побледнел:
— Это теперь не в твоих силах.
— Если в твоих словах испуг, значит, в моих сила. Но ты не бойся, Сережа. Я не сделаю это крыльцо нашим крыльцом. Поцелуй меня на прощание! Пожалей и уйди!
— Руфина! — чуть ли не взмолился Сережа. — Я боюсь выполнить твою просьбу даже на прощание… Пожалей лучше ты меня, Руфа…
Руфина торжествующе улыбнулась доброй, почти материнской улыбкой. Потом подошла к Сереже, привлекла его голову к своей груди и сказала:
— А я, оказывается, все-таки любила тебя, мой мальчик… Теперь иди.
Она проводила его до ворот и закрыла калитку на засов.
Сережа не спал всю ночь.
XXVII
Новыми друзьями Руфины стали одиночество и размышления. Вот и теперь ей не хочется вставать с сундука и подходить к телефону. Но звонки настойчивы. Она взяла трубку.
— Алло, Руфа? Это я, Лида. Не узнала? Значит, быть богатой или счастливой.
Лидочка Сперанская, заговорив о платьях, туфлях, о новой клетчатой ткани, которую она купила себе и Руфине, кажется, позвонила просто так…
Мы знаем, что нередко желающие поговорить о Фоме, начинают разговор об Ереме. Перейдя с клетчатой ткани на расспросы «как ты?» и «что ты?» и каковы планы на будущее, Лидочка несколько раз назвала имя Николая Олимпиевича. Один раз в связи с переходом на семичасовой рабочий день. Другой раз она, распекая «заплесневевшую в безделье» экономку Гладышева Аделаиду Казимировну, удивлялась терпению Николая Олимпиевича.
Руфина отлично понимала, что главным в телефонном разговоре Лидочки Сперанской была не клетчатая ткань и, конечно, не Аделаида Казимировна, а желание узнать, как Руфина отнесется к тому, что Николай Олимпиевич считал находящимся за пределами благоразумия, а Лидочка — наоборот. Думай так, Лида все же боялась предпринять какие-то более решительные шаги. Зная, что от этих шагов зависит теперь все, она искала поддержки и сочувствия на стороне. И такой «стороной» была для нее Руфина. Пусть ее суждения не станут решающими, но все же небезынтересно знать, как она думает.
Руфина, узнав от матери в день приезда из Москвы о том, как Роман Иванович Векшегонов не то шутя, не то серьезно убеждал два сердца соединиться в одно, отнеслась к этому безразлично. А теперь, после разговора с Лидой, вдруг задумалась…
Тут нам надо очень тщательно, вдумчиво и осторожно разобраться в клубке чувств мыслей Руфины, чтобы не обидеть ее там, где она этого не заслуживает.
Руфина вспомнила чету Радугиных. Молодую Нину Радугину и одногодка Гладышева Модеста Михайловича Радугина. Вспомнив о них, Руфина стала думать о Гладышеве и Лиде. И ей показалось, что их счастье может стать обоюдным.
И это очень хорошо. И Руфина будет рада за Лиду. Но что-то, а что именно — Руфина не знает и сама, мешает ей радоваться.
Зависть?
Нет. Ну что вы? Это чувство оскорбительно в данном случае. Руфина не может даже хотя бы на миг представить себя на месте Лиды. Об этом не следовало бы даже и думать.
Но мысли, как и сны, — над ними не властен человек. Не властна над ними и Руфина. И коли мысль пришла, то ее, как говорит тетя Женя, не вытащишь из головы, подобно седому волосу.
Короче говоря, Руфина сделала уступку коварной или, точнее, коварно-озорной мыслишке: «А ведь и я могла бы, как и Лида, если бы захотела…» И началось…
Руфине вдруг захотелось проверить: а могла ли бы она?
В эти годы озорство нередко берет верх над здравым смыслом, и человек, проверяя свою храбрость или силу, испытывая свои нервы, волю, бывает, пускается в предприятия, которые потом его смешат, а то и ужасают.
Озорство и что-то соседствующее с ним, может быть желание невозможное представить возможным, чтобы выкинуть его из головы, заставили Руфину сегодня, сейчас же представить себя на месте Лиды, которое она еще не заняла и, может быть, не займет.
Скажите, разве это не волнующий спектакль для Руфины, в котором она может стать и зрителем и главной героиней? Скажите, кто из нас не был участником и зрителем таких спектаклей?
Не будем чрезмерно строги к нашей героине. Займем у Ийи и Капы как можно больше добрых чувств и дадим Руфине представить себя в невероятной роли. Что там ни говори, а пережитое ею, пусть она была тому виной, достойно сожаления. К тому же не во всем она одна была автором своих несчастий. И если уж судить Руфину по-честному, то разве этот суд не станет самокритикой для нас? Разве многие черты характера и взглядов Руфины не окажутся и нашими чертами?
Пусть среди нас живут такие, как Алексей, Ийя, Сережа, Капа, пусть мы для них не пожалели самых хороших красок, но ведь и эти молодые люди хоть чем-то, пусть самой малостью, но все же родственны Руфине. Но это к слову… Вернемся в колею.
— Ты куда это, Руфочка, на ночь глядя? — спросила Анна Васильевна, не узнав свою строго одетую и по-серьезному причесанную дочь, будто ей не двадцать один, а за тридцать…
Руфина не скрыла от матери своих намерений:
— Хочу сходить к Николаю Олимпиевичу, мама.
— Зачем?
— Не бойся, мама, я не наделаю ошибок.
— А что мне бояться? — ответила мать дрожащим голосом. — Я знаю, куда бы ты ни шла, свою голову в сундуке не оставляешь. Только зачем это тебе, Руфочка?
— Чтобы не думалось. Я хочу видеть и понять, как это бывает.
Мать проводила дочь до входной двери. На улице уже смеркалось. Сумеречно было и на душе Анны Васильевны.
Сумеречно.
XXVIII
Медленная, величавая, знающая силу своих чар идет Руфина по набережной заводского пруда. Чапаевская набережная, когда-то называвшаяся «Господский односторонок», все еще сохраняла облик улицы, где жила заводская знать старого железоделательного завода. Казенные строения с пристройками для господской челяди стоят и поныне. Теперь эти дома населены рабочими завода, и давно уже нет даже и памяти господ, начальников цехов, смотрителей, надзирателей и всех тех, кто олицетворял заводскую власть казенных заводов. Только чопорные фасады домов да старые липы напоминают о прошлом Господского односторонка.
В одном из этих домов квартира Гладышева. Давно в этой квартире ничего не случалось. После смерти жены Николая Олимпиевича печать одиночества, запустения, темнота окон, закрытый уличный вход, прошлогодние листья на ступеньках крыльца и потрескавшаяся штукатурка навевали уныние, выглядели чем-то вроде траура, который забыли снять.
Однако внешнее впечатление, которое производит дом или человек, бывает и ложным. Неожиданность — мать сюрпризов. А настоящие сюрпризы приятны в любом обрамлении. Кто может предположить, что сегодня произойдет за дверью старой квартиры Гладышева? В этот день можно будет поверить, что жизнь сжалилась над своей строптивой дочерью.
Дверь, как и следовало ожидать, открыла Аделаида Казимировна.
— Николая Олимпиевича нет дома, — проскрипел голос Аделаиды Казимировны, и дверь готова была закрыться перед носом Руфины.
Обиженная тоном встречи, Руфина попридержала дверь и сказала:
— Ничего, я его подожду! — И прошла в дом.
Наверно, во всяком другом случае так не поступила бы она, но сегодня ее спутником было озорство. Оно и провело ее в комнаты.
