Давид Константиновский - Яконур
Крупный разговор; недоумение Герасима, его досада, его обида всерьез; наконец его восклицание:
— Что же ты собираешься делать?
— Пойду искать дальше. Пока не найду.
Здесь будет все, что ты ищешь.
— Герасим… Ты победил, мы все победили. Но у меня здесь ничего уже не получится. Прости. Все во мне остается. И ничего с этим не поделаешь… Не могу. Зато, давай считать, весь этот груз я унесу с собой… Прости меня, пожалуйста…
Герасим промолчал.
Назавтра Грач подбросил ему на стол заявление… Герасим разговаривал по телефону, Грач ждал; Герасим положил трубку и сказал: звонила Маша, состояние Элэл ухудшилось.
Не до того было, чтобы разыскивать на столе у Герасима сделавшуюся неуместной бумажку…
Что теперь? Что он решит, как поступит?
Голова его в его ладонях.
Элэл нет, Элэл умер, погиб!
Теперь вовсе невозможно остаться.
Быстро отнимает руки от лица, выпрямляется, встает.
Заявление заберет; сделает все, что нужно Герасиму по модели, по комбинату; и тогда, ни дня не медля, — уедет. Решено.
Будет искать… Пока не найдет…
Элэл ведь ему желал этого…
* * *Как Герасим причесывал его… там… пока речи… не слышала, что говорили, все смотрела… расчесывал бережно, в дороге ветер поразвеял… потом рукой виски пригладил… родной для Элэл, свой для смерти…
Все слезы за эти дни выплакала.
Нет, похоже, не все еще…
Капа нащупала в кармане плаща плотный мокрый комочек.
Опять…
Нос распух, больно; глаза устали, а прикроешь — вот — соль на веках…
«Живые цветы с него уберите, — шепнула тетя Аня. — Не надо, пусть подольше сохранится. Сверху на могилку положите».
Забили гвоздями!
Одно только — что под огромным кедром…
Гвоздями, гвоздями!
Капа выхватила платок из кармана; свернула в ближайший двор, вбежала в какой-то подъезд; и вдруг, увидев перед собой неказистую, облезлую батарею отопления, погрузила ладони, будто в воду, в узкие пространства между ее радиаторами, прижалась мокрой щекой к ее теплой, ее металлической поверхности.
Плакала — молча, скрытно…
Вот она, здесь, в темном подъезде; стоит, обняв батарею центрального отопления… Глаза мои привыкают к полумраку, лампочка конечно же не горит, но есть свет от окна сверху, на лестнице; вижу слезы Капы, стекающие между такими же, как они, по величине каплями металла и масляной краски.
Руки ее спрятаны в тело батареи.
Тепло, постоянство, надежность в этом соприкосновении успокаивают ее.
Приходит в себя.
Топить начали…
Оглядывается.
Капа всегда была, с первого своего первого сентября, отличницей в лучшем классе; затем ее перевели в специализированную школу, и там она также впоследствии стала отличницей в лучшем классе. Между этими двумя состояниями не могло ничего не произойти. Из школы, где соучеников Капа легко опережала, а учителя в ней души не чаяли, она попала в среду, где каждый не менее, чем она, способен и честолюбив; Капе пришлось тянуться изо всех сил, и она приняла это как постоянную, общую необходимость соперничества, может быть, жесткого, может быть, решающего — остаться ли ей собою или нет… Она сохранила себя и закрепила свою привычку к успешности; одновременно сформулировала полученный урок в качестве естественного жизненного правила, вывела его из атмосферы в классе как модели человеческих отношений вообще. Начало работы после университета совпало с той порою, когда переход от «малой» науки к «большой» уже свершался, из ремесленно-мануфактурного это интеллектуальное производство стало индустриальным и в нем вполне утвердились массовость и четкая организация. Положение Капитолины в этой налаженной системе регламентированных отношений оказалось, таким образом, определено; оно не соответствовало распространенному до сих пор представлению, что наука — прежде всего творчество; как и в любой другой тематике, для исследования требовалась огромная работа по бесконечному повторению экспериментов, получению данных, математической обработке… Капа сделалась сотрудницей Герасима верной, преданной, работала отлично и много; другой же стороной человека, не желающего остаться «безвестным солдатом науки», был все более созревающий человек, не согласный с оценкой окружающих и готовящийся, когда придет час, потребовать обращаться с ним эквивалентно тому, каковым он считает себя в действительности.
Живущая ожиданиями, Капитолина была устремлена в будущее. Все, как-либо связанное с ее нынешним состоянием, представлялось преходящим. Энергию ее питали надежды, ее поступки направлялись желанием двигаться, ощущением необходимости двигаться. Продолжая следовать профессиональной привычке к строгим формулировкам, она определила счастье через человеческие эмоции как ощущение скорости изменения состояния.
Теория счастья виделась ей не простой; Капа считалась с необходимостью ввести в рассмотрение, что счастье многокомпонентно, поэтому индивидуально, что счастье относительно, то есть у каждого своя шкала и точка отсчета, что попадаются компоненты насыщающиеся и когда возникает насыщение одних, то интерес переносится на другие, и т. д.; вместе с тем теория виделась вполне доступной, а за ней — соответственно разрабатываемые программы и — реализация.
Работать в институте Элэл составляло предмет гордости Капитолины; однако она говорила себе, что коллектив — это матрица, которая печатает на личности, кроме выпуклостей, порою еще и вогнутости, а процесс общения и труда предоставляет права и возможности не только давать, но и получать… Шло созревание. Что-то делалось в ней. Готовилось.
Смерть Элэл потрясла ее…
Но это не мешало ей думать и о себе.
Вижу, как она отнимает ладони от батареи, опускает их в карман; оставляет там мокрый свой платок и достает, взамен него, сигареты и зажигалку.
Итак, с моделью покончено… Эту жесткую формулу Капитолина поставила, как точку, в конце периода, который был для нее и увлекательным, и изматывающим; она работала, сколько находила сил, захваченная трудностями и ответственностью; затем, когда успех оказался достигнут, отделила этот отрезок времени жесткой формулой и подвела итоги.
Да, все удалось! — и волна удачи каждому принесла кому что следует: степени, должности, публикации… — и Капитолине также, что ей было положено: соавторство, премию, некоторое повышение. Ее участие в работе всячески подчеркивалось, к ней относились прекрасно… Однако она была напряжена. С моделью покончено! Что это означает для нее?
Не ради же прекрасных глаз брали ее в компанию, не из дружеских чувств вкалывали с ней всерьез, не потому, что хотели доставить ей удовольствие, включили в список авторов! Капа хорошо понимала: она была нужна для того, чтобы сделать определенный кусок работы. Нужна… Кусок работы… В отрезок времени, который она теперь отделила от себя, ей, бывало, казалось, что главный смысл происходившего — в общей увлеченности, в перипетиях поиска, в духе, захватившем весь отдел; теперь перед ней, освобожденная от всяческого, быстро истаявшего в ее глазах антуража, представала, как голый каркас ситуации, лишь утилитарная ее, Капы, полезность на одном отдельном участке исследования, втиснувшемся в тот отрезок времени; глядя на себя со стороны, она видела лишь элемент, понадобившийся тогда-то для того-то, место коему холодно и четко указано в цепи событий… Ее место в мироздании оказывалось, таким образом, местом в графике работ. Вся эта картина, возникнув в сознании, становилась контрастной, обрастала деталями… Капа говорила себе, что прозрела!
Она была уязвлена прошлым, все более понимала она себя не личностью, а каким-то, черт, колесиком, винтиком…
Еще сильнее она была встревожена своим будущим: нужна, чтобы двигаться дальше, следующая ситуация, в которой она оказалась бы так же необходимой и смогла оказаться так же полезной.
Эти разговоры, думала она горько, эти их разговоры о том, как прибавить что-то к свету науки! Конечно, думала она с усмешкой, конечно, они уже могут позволить себе такие разговоры. Послушать Герасима или Якова Фомича, думала она устало, послушать их, так можно поверить, что все кругом такие альтруисты… добренькие такие… служение… ангелы!..
Голубое газовое пламя на миг в полутьме подъезда; красный пульсирующий огонь сигареты.
Не остановиться! Привести в соответствие действительность со своим представлением о себе. Всеобщая, вездесущая необходимость соперничества… Жизненное правило, усвоенное смолоду, еще не превалировало над понятиями о добре и зле; борьба за себя с самого начала пути, со старта, не превратилась еще в расталкивание локтями, еще совмещалась с такими ценностями, как верность, честность и прямота; мир еще не казался сплошь джунглями; но уже возникла агрессивность, нередко уже чудилась угроза там, где ее не было, усваивалось убеждение, что все — эгоисты, настроены друг против друга и одни лицемеры твердят обратное, и росла уверенность в том, что лишь слабым вменяется зависеть от морального кодекса, а сила характера, квалификация и положение в обществе освобождают от обязанности связывать себя ограничениями…
