Анатолий Голубев - Мир без милосердия
Но вопреки своему вспыльчивому характеру Цинцы сдержалась.
— Мадлен была близка к самоубийству... Ты должен...
— Опять я должен! Всем я должен! Убирать постель после того, как моя жена забавлялась в ней с моим механиком, тоже я должен?! Идите вы все к черту! Никому, слышишь, никому я ничего не должен! — прошипел Роже. — И, честно говоря, я не очень понимаю, чего хочешь ты?
— Твоего благоразумия...
— Ах вот что! Я-то терялся в догадках, чем вызвана твоя доброта — вдруг пригласить меня прокатиться по городу! Теперь понимаю. Юбочный заговор! Кто с кем в постели, вам неважно — вы все равно вместе, заодно!
— Ну и дурак ты, Роже!
— Конечно дурак. Всю свою жизнь, оказывается, работал ради обыкновенной потаскухи!
— Железная логика! — Цинцы вынула изо рта сигарету и прищурила глаза.
Роже знал, что за этим следовало ждать удара.
— А ты ангел? Был верен своей жене до гроба? Давно ли выбрался из моей постели?
— Перестань!
— Не нравится?! Так вот, перестань строить из себя оскорбленную невинность. Если говорить честно, пойди Мадлен на панель, она не скоро сравняется с тобой.
— А ты окончательно обнаглела, Цинцы. — Роже смотрел ей в глаза, но, странное дело, она не обращала внимания на его грубые слова, будто они ее не касались.
— Я жду, когда ты и меня назовешь шлюхой... Давай, не стесняйся! Впрочем, ты всегда был скромным и считал, что на континенте Европы есть две Франции: одна собственно Франция, другая — Франция Роже Дюваллона. Иногда обе страны выглядели как одна. Но это было только оптическим обманом, созданным славой Дюваллона, чья фантастическая тень покрывала страну Францию таким образом, что она казалась куда более значимой, чем была на самом деле.
Франция Роже Дюваллона с тысячелетней историей, населенная легендарными королями и героями, издревле склонна к величию. Страна же Франция, по твоему мнению, выглядит не старше, чем холодильники, которые производит, планы реконструкции, которые обсуждает, и автомобили, о которых мечтает. Пятьдесят миллионов ее жителей — люди слабые, утомленные историей и такими словами, как «великий» и «долг». Но больше всего они устали от состязания с Францией Роже Дюваллона. От постоянной потуги выглядеть значимее, чем есть. Но однажды они произнесут слово, которое ты, Роже, не предполагаешь услышать. Это слово — «нет». И все, что было сделано тобой за последние годы, рухнет. Франция Роже Дюваллона сгинет... И куда денешься ты, обыкновенный Роже Дюваллон? Вернешься к Мадлен, двум кафе?
— По какому праву ты лезешь в чужое дело?
— Вот как?! В чужое?! Пятнадцать лет ты жил со мной и не спрашивал, по какому праву я это делаю. Когда ты нашкодившим малышом лез под стол в ресторане, увидев подругу Мадлен, или представлял меня своим знакомым бог знает кем, ты не спрашивал, по какому праву. Ты не спрашивал, по какому праву я, женщина, пятнадцать лет жизни, и не худших лет, отдала тебе, ни разу не заикнувшись, что мне тоже хочется иметь дом, семью, детей, а не жить постоянным воровством, — Цинцы захлебнулась возмущением.
Роже испуганно посмотрел на нее.
— Ладно, Ваша женственность, ладно... — примирительно протянул они попытался обнять Цинцы.
Она решительно отстранилась.
— Ну нет! Сегодня это твое постоянное «ладно» не пройдет! Я тебе выскажу все, что думаю. Все, до конца.
— Может, сядем на скамейку? — озлобляясь, предложил Роже. — Судя по настроению, тебе понадобится все время, оставшееся на отдых перед вечерней гонкой.
— Успеешь еще нагоняться! А я буду краткой. Мадлен с тобой разводится. Она уже давно тебя не любит. По крайней мере, равнодушно относится ко всем твоим известным ей и неизвестным проказам. Она давно знала о наших отношениях и еще о многих твоих иных похождениях, о которых я и не догадывалась. — Накрашенные губы Цинцы скривились в отвратительную, садистскую усмешку.
Роже, не отрываясь, смотрел на яркий знак: «Осторожно — сверху падают дети!» — укрепленный на ветвистом дереве, стоящем у самой кромки дороги.
— Случай с Жаки, я верю Мадлен, действительно случайность. Но закономерная. Что ты дал ей в жизни?! Ты гонялся из страны в страну. В короткие часы, которые вы были вместе, ты стонал, жаловался на болячки и холил свое измученное тело. Мадлен никогда не понимала тебя. Она — семейная женщина, ты — бродяга. Ты кинул ей на шею два кафе и детей и решил: если сыта, значит, счастлива. Если иногда соизволишь переспать со мной, то счастлива и я.
— Чувствую, созрел могучий альянс двух слабых, беззащитных и к тому же очень несчастных женщин, — саркастически резюмировал Роже, в душе понимая справедливость слов Цинцы и от этого еще больше закипая в бешенстве.
— Ошибаешься и сейчас: никакого альянса нет. Каждый защищает себя. Сегодня и я буду руководствоваться твоим любимым принципом — лишь бы мне было хорошо! Я не только люблю, чтобы меня любили, но и говорили о любви, — молчания будет достаточно и в могиле. Я ставлю условие — после этой гонки ты официально разводишься с Мадлен. Это решено. Я занимаю ее место по закону. Не так ли? — Она произнесла последние слова просто для формы, глубоко уверенная, что Роже не остается ничего иного, как согласиться.
Чувство невероятного опустошения охватило Роже. Все стало безразличным: и что думает Мадлен, и что хочет Цинцы. Не было желания ни спорить с ней, ни оставаться рядом. Он увидел, как внизу медленно разворачивается желтый кэб, привезший очередных визитеров на зеленый холм. Не говоря ни слова, Роже встал и побрел к такси. Цинцы не окликнула. Когда, сидя в машине, он оглянулся, увидел лишь ее согбенную спину, над которой расправил свои громадные крылья металлический крест.
В Центральном парке Роже застал веселую картину. Гонщики, уже готовые к старту, бродили и лежали на зеленых лужайках в тени вековых платанов, разговаривали со зрителями. Гоночная форма делала их значительными и интересными для окружающей толпы.
Роже копался в багажной сумке, когда подошел опьяненный всеобщим возбуждением и вниманием молодой канадец из сборной провинции. Картинно расставив ноги, он стал над Роже и фамильярно хлопнул его по плечу.
— Крокодил, между нами... Чем ты пользуешься в скоростных гонках? Есть любимый стимулятор?
Озлобленный и разговорами с Цинцы, и этой фамильярностью, Роже внезапно нащупал в сумке целлофановый пакетик с большой таблеткой.
— На. Спроси у любого аптекаря. Тебе объяснят, что это такое. Но помни... — В голосе Роже звучали плохо скрытые нотки сарказма, но молодой канадец был слишком возбужден, чтобы заметить это. — Каждый стимулятор сугубо индивидуален...
Канадец зажал таблетку в кулаке и сказал:
— Понял. Спасибо. Недаром говорят, что ты самый добрый Крокодил!
— Врут все... — смущенно сказал Роже.
Насвистывая, канадец скрылся в толпе. Роже, прикрыв глаза, повторял: «Добрый Крокодил! Добрый Крокодил!» Ему стало гораздо хуже, чем было там, под огромным крестом, когда объяснялся с Цинцы. Роже представил себе, что произойдет с бедным канадцем. Тот ворвется в ближайшую аптеку и протянет фармацевту зажатую в потной руке таблетку: «Месье, мне нужно полсотни таких таблеток...» Старый аптекарь, подняв очки, близоруко сощурится и пойдет к толстому лекарственному каталогу. А вернувшись, скажет извиняющимся тоном: «Простите, но мы не торгуем противозачаточными средствами».
Злая шутка самого доброго Крокодила! Подошел Оскар, начал что-то говорить о дополнительных призах, введенных на вечерний полуэтап. Роже не слушал Платнера. Громогласный голос диктора, захлебываясь, на все лады склонял фамилию Дюваллона. Роже запомнил лишь одно из сказанного Оскаром — менеджер с запасным колесом будет стоять на последнем, самом крутом и опасном вираже.
Первый круг «поезд» проехал спокойно, представляясь зрителям, стеной вставшим по обеим сторонам дороги. Толстые ярко-красные канаты едва сдерживали напор толпы. И только присутствие неподвижных полицейских, возвышавшихся через каждые двадцать метров, кое-как поддерживало порядок.
Роже без всякого интереса оглядывал толпу. Хотя это была последняя возможность взглянуть на тех, кто после падения стартового флага расплывется в безликую массу, изойдет общим криком, нервным и подстегивающим.
«Ага, вот и поворот, о котором говорил Оскар». — Роже заметил тренировочный костюм Платнера между двумя полицейскими мундирами. — Оскар поднял кверху запасное колесо: дескать, я здесь!»
Последние двести метров до финиша оказались галереей знакомых лиц. Крокодил увидел всех: и Жаки, и Цинцы, и Мадлен, и Кристи, и старика Вашона с полусумасшедшей супругой, и фанатичку-велосипедистку, и папашу Дамке — единственно приятное ему в эту минуту лицо.
Упал стартовый флаг, и гонщики потекли прочь.
«Канадцы сегодня будут работать и не позволят уйти иностранцу. Для этого у них ума и сил хватит. Сделают все, только бы блокировать чужих. Следует немедленно выбираться вперед».
