Горе одному - Николай Иванович Дубов
Самолет остановился, мотор взревел и заглох. Маруся открыла дверцу, Витька взял рюкзак, спрыгнул на землю. В лицо брызнули дождевые капли.
— А где дорога к городу?
— Вон, мимо красного бензовоза, — сказала Маруся, доставая мешок с почтой. — Да ты погоди, скоро…
Витька не дослушал и пошел. Большак был изрыт колдобинами, до краев налитыми грязевой жижей. Липучая, как тесто, земля на обочине хватала за ноги, толстенными лепешками нарастала на башмаках. Дождь пузырил поверхность луж, потом припустил, зачастил монотонно и устойчиво. Разъезжаясь ногами в жидкой грязи, Витька прошел с километр, когда сзади просигналила автомашина. Не оборачиваясь, он отступил в сторону. Обдав его грязью, грузовик с фанерной будкой на кузове проехал немного вперед и остановился.
— Давай сюда, слышь, парень! — услышал Витька голос Маруси.
По-мужски сильные руки ее вздернули Витьку в кузов. Заскрежетали шестерни передачи, угрожающе запрокидываясь со стороны на сторону, машина двинулась. Витька смотрел на убегающую из-под колес дорогу. Пропаханная шинами сдвоенная колея разверзала бесконечный зев, и он тут же захлебывался в жидкой грязи.
В центре машина остановилась.
— Тебе куда? — спросила Маруся.
— Я тут. Спасибо, — невнятно ответил Витька, спрыгнул на мостовую.
Свет горел только в кухне. Витька осторожно стукнул в окно. За стеклом мелькнуло исплаканное лицо Сони. Всплеснув руками, она бросилась открывать.
— Ой, Витя, Витя! — горестно прошептала она. — Такое стряслось!..
— Кто там? — прозвучал в темной прихожей чужой осипший голос, большое рыхлое тело прижалось к нему и забилось в рыданиях.
— Ох, Витя, Витенька… Нету, нету его, нашего голубчика!..
Соня зажгла свет. Витька придерживал трясущиеся плечи матери и тихо повторял:
— Мам, ну, мам…
— Ой, лишенько! Да будет уже вам… — вмешалась Соня. — Вы поглядите, он же мокрёхонек, нитки сухой нет… Еще простудится да заболеет…
Она силком оторвала мать от Виктора.
— Вон лужа какая натекла!.. Скидай все тут, я сейчас сухое дам.
Витька стеснялся переодеваться при матери, но она неотступно ходила следом.
— А теперь молочка горяченького… И говорить — ничего не говори! Пей, и все…
Витька через силу пил молоко. Мать, привалившись головой к стене, закрыла глаза. Опасливо поглядывая на нее, Соня торопливо шептала:
— В одночасье! Хоть бы хворал или что… Сидел на службе в кабинете. Вошли, а он уж и не дышит… Ох горе горькое!.. А на похоронах что народу было! Идут и идут! И всё венки и флаги… Два оркестра на переменку…
Витька поднял на нее глаза. Какие оркестры? Какая теперь разница, сколько было оркестров…
— Где Милка?
— Я ее к соседям загодя отвела. К Ломановым. Чего ей душу надрывать?! И так уж…
Из-под сомкнутых век матери непрерывно текли слезы. Витька отставил стакан.
— Мама, тебе нужно лечь!
— Да разве я засну?
— Заснешь не заснешь, а лечь нужно… Пойдем!
Пустая столовая, где еще стоял длинный стол, застеленный красным, была затоптана, усыпана сосновой хвоей. Не раздеваясь, мать прилегла в спальной на кровать.
В кабинете все осталось, как было. Витька осторожно потрогал стол, письменный прибор. Все это было его. Все осталось, а его уже нет. Больше никогда не войдет он в эту комнату, не будет кричать в трубку, что «поставит вопрос на бюро», не сядет за этот стол и не спросит у Витьки: «Ну, архаровец, чем живешь, о чем думаешь?..» Не стало его, Витька остался, но странным образом все, чем жил и о чем думал Витька до сих пор, ушло вместе с ним. Теперь нужно было жить как-то иначе, думать о другом. Как и о чем?..
Витька сел в кресло, переплетя пальцы рук, оперся локтями о стол. По оконному стеклу, догоняя друг дружку, как слезы, торопливо текли дождевые капли.
— Вот так… вот так он всегда сидел!.. — услышал Витька прерывистый, задыхающийся голос.
Мать стояла в дверях, держась за притолоку, слезы неостановимо лились по ее щекам. Витька вскочил.
— Не могу я там… — виновато сказала мать. — Я тут посижу немножко…
Витька уложил ее на диван, принес подушку. Мать покорно, как маленькая, подчинялась. Витька погасил свет, сам прикорнул у нее в ногах.
Утром они пошли на кладбище. Могильный холмик был завален венками. Они лежали в несколько слоев, друг на друге, часть съехала на соседние холмики. Дождь размыл краску надписей, забрызгал глинистыми шлепками цветы и ленты. Охряными змейками от осевшей могилы расползлись потоки жидкой глины. Мать рухнула на колени, со стоном припала к могиле. Витька больше не плакал. Он стоял и смотрел, как сотрясаются от рыданий плечи матери.
— Ну, хватит, мама, — насупив брови, сказал он. — Пойдем!
Он очистил от глины запачканное платье ее, взял под руку, увел.
Вечером, когда Витька разбирал отцовские бумаги, пришел директор «Орджоникидзестали» Шершнев. Высокий, всегда сутулящийся, он теперь показался сгорбившимся. Морщины вокруг плотно сжатых губ прорезались резче. Он коротко поздоровался, присел к столу. Шершнев был другом отца, но в дом приходил редко. Зачем пришел теперь? Сочувствовать? Насупившись, Витька ждал. Шершнев долго молчал.
— Я пришел не утешать, — сказал он. — Утешить в таком горе нельзя… Как думаете жить дальше?
Мать махнула рукой, снова заплакала.
— Какая теперь жизнь? Нету теперь у нас жизни…
— А дети? — сурово спросил Шершнев.
Мать пересилила себя, прерывисто вздыхая, проговорила:
— Как-нибудь… Он все говорил: «Я двужильный, меня надолго хватит…» А вот…
Шершнев переждал, пока мать успокоится.
— Пенсию вам дадут…
— Что ж пенсия? Разве проживешь? Соню отпустить придется. Работать пойду.
— Кем?
— Когда-то была воспитательницей в детском садике…
— Ну это, мам, чепуха! — решительно сказал Витька. — Ты лучше дома. Я
