Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало
— Не забудь позвать барсука…
Послушно зовешь барсука, пусть наведается в гости.
— Не забудь лису…
Почему бы не позвать и лису? И ты с липы поешь невидимой отсюда лисе, чтоб не задерживалась, спускалась в село.
— И ушастую сову позови, и горлинок позови…
По разумному совету деда зовешь и ушастую сову, и горлинок, зовешь то, что летает, бегает и лазает, что рычит и щебечет, потому что твоя душа готова вместить в себя все, что вмещает душа Княжьей горы, — у вас родственные души.
— Ты, хлопче, такой, что и волка позовешь. Говорят, целая стая волков на горе объявилась. Ну, стая не стая, а совсем недавно колхозного ягненка зарезали, лишь косточки понаходили. Волка звать не нужно, он сам придет.
Вот на твой клич с Княжьей горы, изменяясь в солнечных лучах, поблескивая красочным оперением, летят птицы.
— Дедушка, горлицы летят!
Дед Гордей сидит у хаты в седом облаке развевающихся волос.
— Дедушка, уже и аист летит!
Лицо у деда Гордея словно становится богаче еще на одну борозду, а их у него столько — не лицо, а пашня.
— Дедушка, и утки дикие!
Глаза у деда Гордея завешаны морщинистыми веками, за которыми он спрятался со всей своей большой и загадочной жизнью.
Горлицы перелетели в пепельной воздушной пене, аисты отплыли на крыльях-веслах, утки прокрякали, сойка махнула рябыми крыльями, кукушка пронеслась. А ласточек сколько! Вот только зверей никаких из леса не видно, но ведь звери не птицы, те поднимутся на крыльях и порхнут на клич. А барсуку собираться кропотливо. Лиса скорее бы прибежала, но ведь дорога неблизкая и собак в селе страшно.
— Дедушка, возьмите меня с собой на Княжью гору, я еще никогда там не был!
— Туда? — дед Гордей показывает рукой. — К небу?
— Ага, возьмите меня к самому небу.
— Э-э, сынок, до Княжьей горы нужно дорасти. Дорасти тут, на земле. Ты сначала дорасти, а потом я возьму.
— Когда же я дорасту, когда?! — кричишь в отчаянии всему свету.
— Скоро, — говорит дед Гордей так, будто это белый свет отзывается его устами. — Погляди на меня: вот я не успел оглянуться, как уже вырос. Так и ты не успеешь оглянуться.
Горюшко, неужели снова наведалась дикая козочка, услыша мой клич, вон мелькнули ноги в дубняке, ветки от бега ее всплеснулись волной?
Привиделось: солнечные зайчики шалят, тени скачут темными рыбками.
Собрались женщины к безумной Дарке Стороне, мажут ей хату изнутри и снаружи, пахнет конскими кизяками, с которыми смешивают глину, пахнет размешанной глиной, пахнет просяными щетками, что порхают в женских руках, оставляя на стенах мокрые следы, они быстро просыхают в этот солнечный день; сама хозяйка, безумная Дарка Сторона, готовит для женщин обед, готовит во дворе, тут у нее летняя кухня, огонь через открытую дверку плиты что-то рассказывает десятком золотых языков, а ты не отходишь от женщин, так как очень боишься черных индюков, что ватагой стоят неподалеку и знай стерегут, вскрикивая булькающими голосами, знай стерегут, чтобы напасть на твою красную рубашку, ведь хорошо известно, индюки всегда кидаются на красное, а женщины-мазальщицы болтают, перебрасываясь камешками-словами,
женщины-мазальщицы, среди них и баба Килина, без которой не обходится ни свадьба, ни похороны, ни дни рождения, ни именины, говорят про дуплистый дуб, что растет во дворе, про дуб, одетый в зеленую сорочку, из которой торчат кости усохших веток, сорочка трепещет на ветру, голуби поют-стонут в листве,
женщины-мазальщицы говорят про Дарку, только в их разговоре Дарка совсем не старая, как вот сейчас возле плиты летней своей, а молодая, и косы ее висят до пояса, а очи у нее такие густо-синие, что синее и не бывают,
а староста Засядьвовк прохаживается перед нею в новых сапогах, хромовых, что играют на его ногах, словно это две гармошки играют, староста Засядьвовк похлестывает нагайкой по сапогам, смальцем намазанным, в одной руке держит нагайку, а другой хочет обнять Дарку,
только Дарка ему не дается, выскальзывает, и косы гадюками вьются, а староста Засядьвовк говорит, как любил и любит Дарку и сына Грицка ихнего любит, никогда так жену и детей от нее не любил, должно быть, наслано, наворожено, потому что как испокон веку водились ведьмы на Княжьей горе, так и не переводятся,
видишь, Дарка, полицаи с немцами уже сняли с коловорота цепь, привязывают Грицка цепью к дубу, как бы ни дергался, а не вырвет дуба из земли; уже руками-ногами не шевельнет, а упрямый такой, упрямее мир не видел, его второй день мордуют, а он не признается, геройский ребенок у тебя от меня,
но как бы ни молчал, а должен будет признаться, где прячутся партизаны в лесу, потому что сам партизанит, не надо было попадаться в наши руки, а попался, то говори, хлопче, а коли ты такой упрямый, заставим мать заговорить, мать знает, с кем ты водишься и куда бегаешь в лес,
комендант Хорст додумался терзать сына перед матерью, чертовски мудрая голова у коменданта Хорста, украинская голова на такие мудрости не способна, конечно, куда украинской голове против немецкой,
ты признавайся, Дарка, видишь, уже твоему Грицку одно ухо для устрашения отрезали, бритва острая из немецкой стали, от одного уха не затупится и от другого не затупится, слышишь, Дарка, можешь спасти сына, не хочешь, каменная у тебя душа и каменное у тебя сердце, тебе дороже партизаны, чужие люди, не кровь родная,
Грицко уже никогда не услышит девчат, их девичий призыв не дойдет до него, а все ты виновата, Дарка, перед сыном своим виновата,
и передо мной виновата, ведь я батько Грицка, а должен чинить такое изуверство, и чиню не по своей воле, они и без меня над ним надругаются, как надо всем белым светом,
ага, молчишь, вон Грицко уже без глаз, немецкая сталь сколько глаз закрыла, не увидят жизни, что для немецкой стали глаза Грицка, они уже не видят, матери своей не видят, света не видят,
