Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

— Восемьсот, — сказал дворник, — только для вас, как для старого жителя нашего квартала.

— Даю пятьсот, — предложил я. Мне было ужасно стыдно, особенно перед девушкой за прилавком.

Мы сошлись на шестистах. Я дал дворнику в качестве аванса триста марок, добрую половину суммы, которой снабдил меня на дорогу товарищ Кобец. Затем мы пожали друг другу руки, и я вышел. Девушка не отрывала от меня любопытных глаз.

— Зайдите, ну хоть завтра после обеда, — крикнул мне вдогонку дворник.

Он не спросил у меня, где я живу и в порядке ли у меня документы.

Я свернул на Слесарную и пошел низом. По людным нагорным улицам я решил не ходить. Я пройду по Белгородской до Технологического спуска, а оттуда прямо на Юмовскую. Я не мог уже не пойти к Ольге.

Если дворнику на все наплевать, кроме взятки, и все будет в порядке с регистрацией документов, обещанной футболистом в непарных бутсах, которого я еще не нашел, то что может быть лучше, чем поселиться в квартале, где управдом-дворник знает тебя уже десять лет?

А что если управдом-дворник только заманивал меня, выполняя функцию агента полиции или гестапо?

Чему отдать на этот раз предпочтение — риску или осторожности?

На уличках под горой мне встречалось мало народу. Я миновал клуб Антошкина, Жаткинский въезд, дом бывшего суда. Маленькие домики все сохранились, только были грязны, и окна в них были забиты фанерой. Никаких следов немецкого хозяйничанья я на этих уличках не заметил. Казалось, просто чума или холера опустошили эти места, и они стали заброшенными и угрюмыми.

На Юмовскую я попал через тупик — дом номер одиннадцать по Юмовской задом выходил на территорию Украинского физико-технического института. На газоне между асфальтированными дорожками английского палисадника паслись лошади с военными клеймами на лоснящихся крупах. Здесь, в залах и лабораториях всемирно известного научного учреждения, стояли какие-то немецкие обозы. Я вошел во двор. Вот и подъезд с табличкой «33–43». Мне стало немного не по себе. Здесь, в этом подъезде, живет Ольга. Быть может, сейчас я увижу ее. По двору сновали итальянские солдаты. Куда я иду? Что, если прямо к врагу? Но разве не лучше всего для «легализации» использовать знакомство с Ольгой, которая прожила этот год в захваченном оккупантами городе? Так успокаивал я свою совесть…

На третьем этаже я остановился у двери с цифрой «40».

Сердце у меня похолодело, я тяжело переводил дыхание. Чего я так волнуюсь? Отчего у меня замирает дух? Что мне Ольга?.. Я протянул руку и коротко стукнул.

Передняя за дверью была совершенно пуста, — я услышал, как в пустоте гулко отдался по всем комнатам мой негромкий стук. В ту же минуту в глубине квартиры скрипнула дверь.

Я еще раз перевел дыхание.

Женский голос спросил:

— Кто там?

Я узнал голос. Сколько раз за этот год он чудился мне во сне.

Я вздохнул полной грудью, чтобы унять дрожь, и сказал:

— Откройте, пожалуйста…

Мгновение за дверью царила тишина. Затем с лязгом упала цепочка.

В темном проеме стояла женская фигура.

Я ступил через порог и тотчас притворил за собой двери. В полумраке неосвещенной передней она стояла передо мной и молчала. Все двери в комнаты были плотно затворены. Я слышал, как она дышит. Я узнавал ее дыхание.

Потом я почувствовал, как две руки легли мне на плечи.

— Это… ты!..

Она откинулась, быть может хотела взглянуть на меня, но ничего не увидела впотьмах.

Это была Ольга.

Мы вошли в комнату. Это была большая комната в два окна, почти совсем пустая: диван, застланный рядном, кровать с коротким детским одеялом, обеденный стол, три стула, шкафчик, туалетик. На туалетике стояло зеркальце, а на нем в уголках — две фотокарточки. Больше в комнате ничего не было. На окнах не было гардин, на полу и на стенах не было ковров, не было цветов, картин — никаких украшений.

Она смотрела на меня. Я смотрел на нее. Это была Ольга.

Ольга была одета в короткую легкую юбку и широкую украинскую сорочку, вышитую черными и красными крестиками.

Ольга была выше, чем я представлял себе. Она была тоньше, чем я думал. Она как будто стала старше. И волосы были не ее.

Волосы у Ольги были тогда золотистые, а теперь они утратили блеск, стали тусклыми.

Ольга смотрела растерянно. Мне казалось, что она смущалась своего первого движения, этого «ты», которым мы еще никогда не обменивались и которое сейчас слетело с ее уст. Быть может, она сейчас поправится и будет называть меня только на «вы»?

Там, в передней, в первое мгновение — и на одно только мгновение — мы стали такими близкими, такими близкими, что ближе быть невозможно.

— Почему… ты здесь? — тихо, чуть не шепотом спросила Ольга.

Спасибо! Ольга сказала мне «ты».

— Откуда ты? Где же ты был весь этот год?

Я молчал. Я не мог таиться от Ольги. Нет, нет! Я должен, по новой версии, изобразить из себя приспособленца. Я подпольщик, прежде всего подпольщик. А кто такая сейчас Ольга? Год ее немецкого рабства стоял между нами.

— Разве… ты… не уезжал… на восток?

Мне надо было все, все ей рассказать. Но я не имел на это права. Даже если Ольга не потеряла своего лица, я не должен был открываться ей без разрешения товарища Кобца.

Я с трудом перевел дыхание и спросил:

— Ольга! Почему ты вернулась тогда?

Ольга ответила тихо, но спокойно и ясно:

— Я должна была вернуться. Здесь осталась мама с двумя детьми.

— Ты не сказала мне о маме.

Ольга вздохнула.

— С мамой был ее муж, мой отчим. Я думала, он с нею эвакуировался. Но в том эшелоне, к которому мы тогда подошли, я внезапно увидела его. Он уезжал с последним эшелоном.

— Почему же он не взял их с собой?

— Он сослался на то, что мама и дети больны, а ему срочно приказали выехать.

— Это была неправда?

— Это была правда.

— Где же мама? И дети?

— Мама умерла…

Я склонил голову.

— А дети?

— Я выходила их. Теперь это — мои дети.

Ольга стояла передо мной спокойная и простая, как мать. Слабая улыбка скользнула по ее губам. Это была улыбка Ольги, но я ее не знал: это была горькая улыбка после неведомых тяжких страданий, она таилась в уголках губ.

— Вот видишь, — просто сказала Ольга, — я стала матерью.

На мгновение по ее лицу пробежала тень, и я перехватил ее взгляд, задержавшийся на зеркальце — на фотокарточках. Это были, вероятно, карточки матери и детей.

Ольга ответила на все мои вопросы. Ответила спокойно, ясно и просто. А я все еще таился, не отвечал на ее вопросы. Мне страшно было еще раз услышать ее вопрос. Но я его услышал:

— Каким образом ты попал сюда? Что случилось? Откуда ты? Кто ты такой?

Ольга спрашивала у меня, кто я такой. Мне надо было сказать: «Ольга, меня послали сюда, больше ни о чем у меня не спрашивай!» — но сказать это я не имел права. Я опустил голову, чтобы спрятать от Ольги глаза. Я стоял чистый — перед самим собою. Но перед Ольгой я стоял как человек, который потерял свое лицо. И перед ее судом я отвечал за всех, кто потерял свое лицо или продался. Моя чистота поддерживала меня, но я не чувствовал от этого радости.

Мое молчание потрясло Ольгу.

— А?

Я молчал.

Ольга тоже затихла.

Тихо было в комнате. Только мышь скреблась где-то за стеной.

Только по улице тарахтела разбитая автомашина. Только пьяная песня итальянских стрелков долетала со двора в растворенное окно кухни.

— Скажи… — тихо промолвила Ольга. — Все равно скажи…

Тогда я вынудил себя поднять голову и поглядеть Ольге в глаза. Кто стоял передо мною? Судья? Союзник? Что вызовет мое притворное признанье? Осуждение? Радость? Не верь, не верь тому, что я сейчас буду тебе рассказывать!.

— Ольга! — сказал я, — я недалеко ушел тогда на восток… (Неужели она мне поверит?) Я дошел только до Донбасса… (Каждое слово было для меня жестокой мукой.) Я пережидал там, ну, скрывался… (Проклятый язык с трудом ворочался во рту.) Потом я увидел, что это надолго, быть может, навсегда…

Язык и в самом деле прилип у меня к гортани. Я умолк. И опустил глаза: у меня не было сил смотреть Ольге в лицо. Ольга тоже молчала. Я не слышал даже ее дыхания.

— И я решил вернуться, — все-таки произнес я через силу, — и как-то приспособиться к… новой… жизни…

Я решился и поднял на Ольгу глаза.

Ольга не смотрела на меня. Глаза у нее потемнели, и я не мог понять, какая мысль живет сейчас в них. Но лицо у Ольги было напряженное, — она точно к чему-то прислушивалась… Неужели Ольга взвешивает мои слова? Неужели она колеблется, не знает, как быть? Неужели она не ударит и не выгонит меня?

Мы молчали. Мышь все скреблась. Неужели Ольга успокоится на том, что я ей сказал? Неужели все это близко сейчас ее сердцу? Неужели она действительно потеряла свое лицо?