Вилис Лацис - Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы
Карлуша выехал без шапки. Его пышные светлые волосы золотились, освещаемые утренним солнцем. Мальчика временами одолевало чувство стыда за отца: что уж он так усердно кланяется этим фашистам? Как будто они были невесть кто или знали его! Наконец, он не вытерпел:
— Отец! Ты бы лучше сунул шапку под сено — тогда не нужно будет ее все время снимать. Смотри, как я… кто ко мне может придраться?
— Ты этого еще не понимаешь, — отвечал отец. — Если на мне не будет шапки, фашисты не увидят, что я их приветствую. Нужно, чтобы они это видели.
— Зачем?
— Они будут хорошо думать о нас.
— Не все ли равно, что они о нас думают. Они ведь с нами незнакомы и не знают, где мы живем. Что они могут нам сделать?
— Не говори так, Карлуша. В жизни всегда надо смотреть вперед, думать о будущем. Сегодня он проехал мимо тебя, завтра обстоятельства приводят тебя к нему, и он вспоминает, что вчера видел тебя на шоссе и что ты его благопристойно приветствовал. Тогда ему становится ясно, что ты порядочный, надежный и хорошо воспитанный человек, и он обходится с тобой хорошо. Но попробуй ты не приветствовать его… Нет, лучше всегда по-хорошему. Слушай меня, и ты не ошибешься.
Шоссе круто повернуло налево, как бы стремясь навстречу проселочной дороге, которая сразу же за поворотом соединилась с ним.
— Что это? — вскрикнул вдруг Катит и от неожиданности даже остановил лошадь. И хотя вблизи не было ни одного солдата, он опять снял шапку, и его взгляд не мог оторваться от какого-то предмета, видневшегося впереди — в остром клине, где соединялись шоссе и проселочная дорога. Теперь и Карлуша посмотрел туда, и от внезапного потрясения у него онемели ноги: на краю дороги у телефонного столба, рядом с которым в землю был врыт другой столб, соединенный с первым перекладиной, висел человек. Это был молодой парень, почти мальчик. Руки его были связаны за спиной конопляной веревкой, ноги босы. На нем были только штаны и синяя трикотажная рубашка. Мертвец медленно поворачивался вокруг собственной оси, раскачиваемый утренним ветерком. В соседней роще нетерпеливо стрекотали сороки. По пашне разгуливали вороны и издали наблюдали за повешенным.
— Отец! — закричал Карлуша и в волнении схватил отца за плечи. — Ведь это Рейнис Скуинь!
— Это тот комсомолец? — спросил Катит. — Тот самый агитатор, что приходил к нам во время выборов?
— Да, отец… тот самый, — шептал Карлуша. — Он только на два года старше меня. За что его… так?
Катит разом натянул вожжи и принялся хлестать кнутом лошадь. Хотелось скорее миновать это страшное место. Лошадь поскакала галопом. Когда дорога свернула в кустарник и виселица скрылась из виду, Катит пустил лошадь легкой рысью.
— За что? — ответил только теперь он Карлуше. — За то, что комсомолец. Теперь ты видишь, как хорошо, что ты не вступил в комсомол. Возможно, что и ты бы там висел. Теперь же тебя никто не тронет. Всегда надо слушаться старших.
— Но разве за это надо вешать? — продолжал Карлуша. — Рейнис Скуинь был самым честным парнем в волости. Он ни одному человеку не сделал зла. Как ты думаешь, отец, разве это справедливо… разве это хорошо?
— Они, вероятно, знают, зачем это делают, — уклончиво проворчал Катит. — А тебе я дам хороший совет: ты много не болтай об этом Рейнисе… что честный, хороший и тому подобное. Еще подумают, что вы дружили и еще неизвестно что…
— Но ведь действительно дружили!
— Кто теперь должен об этом знать? — сказал отец. — Этим ты только накличешь беду. Оставь теперь Рейннса в покое, ему больше не нужна твоя дружба. Лучше подумай, как самому сохранить шкуру.
Карлуша вздохнул и долго молчал. Колеса громко стучали и поднимали пыль. Дорога спускалась вниз, в ложбину, склон которой был покрыт густым ельником. Дальше за ложбиной простирался лесной массив; там, на противоположной опушке, находился дом волостного правления.
Карлуша опять вспомнил Рейниса. Почему он не ушел с Красной Армией? Вероятно, не успел…
Дорога свернула в лес. Могучие зеленые деревья стройно поднимались над землей, вытягивали свои ветви навстречу солнцу, и такой покой, такая торжественная тишина царила в лесу, как будто ему не было дела ни до каких мирских бурь. Внизу, под сенью высоких деревьев, прятался папоротник, то там, то сям, внезапно, как маленькое чудо, из моха выглядывал ярко-красный подосиновик или подберезовик. Покачиваясь, как на волнах, через дорогу перелетел дятел, а в кустах орешника оживленно прыгала рыжая белка, хозяйственно прикидывая на глаз, какой урожай орехов можно ожидать этим летом.
Посреди леса левая сторона дороги в одном месте круто обрывалась, образуя изрытый песчаный откос. На краю этого обрыва стояли пятеро мужчин со связанными за спиной руками. Целый отряд людей, вооруженных винтовками, автоматами и пистолетами, преграждал путь. Катит оторопел и хотел повернуть лошадь обратно или свернуть в сторону. Эта встреча ему не понравилась, он начинал кое-что понимать — слишком уж ясна была ситуация там, на краю обрыва.
«На расстрел привели… — подумал Катит. — Посторонний глаз в таких случаях нежелателен. Те, что с винтовками, не очень обрадуются нашему появлению». Среди пятерых, что стояли со связанными руками, Катит узнал своего двоюродного брата Яна Иесалниека. Это был человек примерно одних лет с Катитом, только гораздо выше его ростом. При советской власти Иесалниек работал в комиссии по землеустройству и национализировал у кулаков лишние, сверх положенных тридцати гектаров, земли. Говорили, что он принят в партию.
«Ах ты, неразумная голова… — подумал Катит про своего родственника. — И почему ты не уехал, когда видел, что приближаются гитлеровцы? На что ты надеялся?»
Катиту не удалось уклониться от встречи с вооруженной группой. Его уже заметили. В тот самый момент, когда он хотел повернуть лошадь в лес, его остановил повелительный окрик:
— Обожди, Катит! Езжай сюда!
По голосу Катит узнал начальника айзсаргов Друкиса. Он опять носил свой старый мундир.
— Не знаю, как быть, господин Друкис-.— отозвался Катит. — Лошаденка у меня пугливая… как бы не понесла. Еще убьет кого-нибудь.
— Езжай, езжай, Пелите! — смеялись айзсарги. — С тобой ничего не случится, а твоя лошадка нам скоро будет нужна.
— Я еду на выполнение гужевой повинности… — пояснил Катит.
— Вот и прекрасно, — сказал Друкис. — Тогда ты свою повинность здесь и отработаешь. Не беспокойся — я сообщу Грантскалису, что мы тебя задержали и дали другое задание. Ну, как тебе нравятся эти молодчики? — Он указал на пленных у обрыва. — Один краснее другого. Трудно сказать, кто из них самый ярый. Как тебе кажется? Да вылезай же из телеги, разомни ноги.
Катит отдал вожжи Карлуше и слез с телеги. Следуя приказанию Друкиса, он взглянул на тех пятерых, которые, ожидая решения своей участи, стояли со связанными руками на краю обрыва. Самым старшим из них был Иесалниек; он стоял посередине группы, выпрямившись во весь свой громадный рост, и с видом полного безразличия смотрел поверх голов айзсаргов, куда-то вдаль. Направо от него стоял молодой плечистый парень с непокрытой головой и босыми ногами, в сильно поношенных брюках армейского латвийского образца — синий кант свидетельствовал, что они принадлежали артиллеристу; рубашка парня разорвана была в клочья и пестрела пятнами крови. Рядом с ним, опираясь на атлетическое плечо соседа, стоял бледный тонкий юноша, почти мальчик: не нужно было быть особенно наблюдательным, чтобы определить, что они братья — один зрелого возраста, возмужавший, второй еще подросток. По другую сторону Иесалниека стоял небольшого роста усатый милиционер в гимнастерке с сорванными петлицами и крестьянин лет тридцати в домотканной серой одежде и в постолах. Лица всех, за исключением подростка, заросли недельной щетиной и казались поэтому хмурыми и грязными. Видно было, что люди успели пройти через такие страшные муки, что даже сознание приближающейся смерти уже не волновало их. Ни один из этих пяти человек не пал духом и не просил пощады ни словом, ни взглядом.
— Ну, Пелите, что ты скажешь? — заговорил Друкис. — Солидная компания, не правда ли? Через полчаса они будут у преддверия ада играть в карты: кто проиграет, первым полезет в котел с кипящей смолой.
Смущенный и взволнованный, Катит смотрел на обреченных на смерть людей и мучительно соображал, как бы уйти из этого страшного места, прежде чем айзсарги начнут стрелять. Но он ничего не придумал и чувствовал, что находится в полной зависимости от Друкиса. О каком задании он говорил? Можно будет гужевую повинность отработать здесь… значит, нечего и думать об отъезде, пока все не кончится.
Катит почувствовал, как все его тело покрывается холодным потом. Он не знал, куда девать глаза.
