Павел Лукницкий - Избранное
Все это узнали мы позже. Позже узнали и о том, что прибывший на заставу отряд в погоню за басмачами не выходил, были на то причины. А мы в кустах арчи напрасно ждали его появления.
2
…Мы не знали, кто скачет, приближаясь к нам, надежней затаились в кустах. А когда различили: киргиз, — Закирбай, согнувшись, прикрываясь кустами, пробежал на лужайку и развалился на траве так непринужденно, словно весь день только и наслаждался отдыхом. Всадник приблизился, и Закирбай, махнув рукой, что-то сдержанно крикнул Умраллы, обнимавшему куст неподалеку от нас. Видим сквозь ветви: всадник, спешившись, заводит разговор с Закирбаем. Умраллы зовет нас, манит рукой. Все трое, вместе с Умраллы, подходим к разговаривающим только для того, чтобы мгновенно понять: нам не следовало показываться — так перекосилось лицо, так сузились черные фанатические зрачки приехавшего. Он отступил на два шага, и Закирбай встал, повинуясь повелительному жесту его руки. Сипло и не настолько тихо, чтоб мы не услышали, а Юдин не понял, спросил Закирбая:
— Они еще живы? Почему они еще живы?…
Фраза медлительна, в ней удивление, осуждение, злоба.
Закирбай еще тише, в упор приближая к его уху лицо:
— Живы… Да… Потому, что я сам буду их убивать… Это мое дело. Скажи всем-я сам кончу их.
— Ну, смотри!…-угрожающе просипел басмач,- Смотри!…
Вскочил на лошадь, остервенело хлестнул ее камчой и ускакал, не оглядываясь.
Через полчаса вся банда внизу будет знать, что взятые Закирбаем пленники живы!
Помрачневший Закирбай направился с нами в кусты.
Он обругал Умраллы за неверно понятое приказание-не показывать нас, обозвал приехавшего «дурным басмачом», долго объяснял нам, почему не мог дать. другого ответа… В этом мы поверили Закирбаю. Поверили и тому, что он, спасая свою шкуру, действительно хочет спасти нас. Но неизвестно еще, что решит Закирбай теперь.
— Плохо!… Очень плохо!… — несколько раз мрачно повторил Закирбай.
И нам стало еще бесприютней в солнечных проклятых кустах.
3
Фанатик? Нет. Сорвиголова? Тоже нет. В бабьем, курдючном лице Закирбая запечатлены алчность, хитрость, коварство и лицемерие торгаша.
Во время нападения на нас Закирбай не возил оружия сам,-свою винтовку он передавал молодежи. Ни одного приказания он не бросил в толпу, ни одного сигнала не подал: он командовал исподтишка, через других, через тех, кто не умеет рассчитывать. Он подзуживал самых фанатичных, легко возбудимых. Все видели: он даже в грабеже пытался соблюсти порядок, зная, конечно, что озверелую, им же спровоцированную молодежь уже ничто удержать не может. Он сразу взял Юдина на круп своей лошади, чтобы заложник был у него, а не у кого-либо другого. Все это-ради неясного будущего, на всякий случай… Чтобы при неудаче иметь оправданий больше, чем кто-либо другой из банды.
Он держал нас в своей кочевке, но в юрте брата, и через брата послал приказание зарезать нас, когда рассчитывал, что Суфи-Курган будет взят. Ложную, для разжигания басмаческого пыла, весть о взятии заставы он распространил устами своего брата… чтобы при случае гнев сородичей обрушился не на него.
Он первый струсил до пяток, когда затрещали пулеметы с заставы, первый погнал свою кочевку в Кашгарию и-возбудитель, организатор и главарь банды-первый изменил банде, тайно от всех решив сыграть на нашем спасении. Какая безмерная трусость мутила его глаза, когда он, виляя перед нами и перед своими, не зная еще, что ему выгоднее: спасти нас или прикончить, давал обещания приехавшему куртагатинцу и тут же обзывал его «дурным басмачом», желая показать, что сам он-душою чист и вовсе даже не басмач!
4
На рыжем холме синяя купа арчи. Из-за нее ежесекундно может вылететь банда. Глаза устали от сосредоточенного наблюдения за этим синим пятном. И когда от пятна отделилась точка-это был всадник, скачущий во весь опор к нам,-я подумал: «Ну, вот начинается!» Но за всадником не вылетела орда. Он к нам приближался один, пригибаясь и взмахивая локтями в такт взлетам копыт. Киргиз перешел на рысь у кустов, за которыми мы таились, и внимательно огляделся, повернувшись боком в седле. Увидев его круглое, как луна, лицо, мы внезапно, не сговариваясь, выскочили из кустов.
— :Джирон!… Это Джирон!… Джирон, это ты?
Громадная тяжесть гнетущего напряжения, накопившегося за эти дни, разом схлынула, и от одного вида радостно, во всю ширину рта, смеющегося Джирона стало так вольно, так спокойно, так хорошо… Если Джирон-значит, удача!…
Джирон скатился кубарем с лошади, волоча по траве полы халата, подскочил к нам и двумя руками тряс наперебой наши руки, и смеялся, и чуть не плакал, всем своим существом радуясь, что мы живы. Мы закидали его вопросами, и он не успевал нам ответить.
— Отряда нет… но банда далеко… против Куртагата… Тут только отдельные кучки… По этой лощине-никого… В Ак-Босоге спокойно… туда басмачи не приходили… — Он узнал о нас, он боялся, что мы уже убиты. Он приехал за нами.-Очень спешил: видишь, чуть лошадь не сдохла, вся в пене…-Он поведет нас к себе в Ак-Босогу, спрячет у себя, пока не придут аскеры… По большой дороге нельзя, опасно. Он поведет нас поверху, через арчу, он знает как. Если мы хотим…
Милый Джирон! Конечно, хотим и верим тебе до конца! И Закирбай вмешивается, прикрывая недовольство улыбкой… Он опять просит бумажку; кызыласкеры придут, будут убивать, а он нас спас, он «хороший человек», надо бумажку. Мы переглядываемся, смеемся. А! Дадим, а то он еще напакостит! Из-за пазухи Закирбай услужливо вытянул карандаш и измятый листок. Юдин расправляет его. На одной стороне — настуканные пишущей машинкой лиловые строчки… Юдин передергивается, но молчит. Этот клочок из единственного экземпляра его отчета по экспедиции прошлого года. Закирбай подставляет спину, но карандаш все-таки продавливает бумагу.
«Свидетельствуем, что Закирбай вывез нас из банды, напавшей на экспедицию 22 мая и убившей топографа Бойе, держал нас у себя и передал на поруки Джирону из Ак-Босоги.
Записка составлена в момент отправления с Джироном в Ак-Босогу, от места кочевки Закирбая…»
Юдин размышляет.
— Павел Николаевич, какое сегодня число? Двадцать пятое?
Я соображаю, перебираю в уме ночи и дни.
— Нет, по-моему… двадцать четвертое… (Я не очень уверен в своих расчетах.)
— Да нет же… вы путаете… двадцать пятое… Начинаем вместе высчитывать. Выходит-двадцать четвертое.
Только третий день, а мы уже путаем даты!… Юдин дописывает:
«24 мая 1930 года. Начальник Памирской геологической партии Г. Юдин.
Сотрудник Памирской геологической партии…»
Подписываюсь. За мной выводит фамилию Зауэрман. Закирбай поспешно, словно опасаясь, что мы передумаем, прячет записку за пазуху.
…А если только по этой записке узнают о нашей судьбе?
5
В радости нашей мы. совсем забыли о наблюдении за лощиной. А оттуда-стремглав, совсем бешеной скачкой-появляется еще один всадник. Мы не успеваем шарахнуться по кустам, как он уже здесь: это Тахтарбай, потемневший от страха, возбужденный, задыхающийся. Он валится с лошади прямо на нас. Лошадь не может стоять, так дрожат ее ноги. В панике оглядываясь, порываясь бежать дальше, Тахтарбай бессвязно мычит:
— Аскер… Аскер… Аскер…
— Да ну тебя, говори толком, в чем дело? — грубо трясет его за плечи Юдин.
И Тахтарбай, все еще вырываясь из рук, наконец кое-как объясняет, — и в переводе на русский язык его слова означают: «…вот тут… сейчас будут тут… красноармейцы; отряд… уже выходит в лощину… сейчас… через минуту… некогда разговаривать… надо бежать!…» Тахтарбай дрожит, и его состояние передается Закирбаю.
Вся их надежда только на нас.
С бьющимся в груди ликованием мы стояли и ждали. Такой светлой, такой солнечной и чудесной во всем мире не бывала еще ни одна лощина!
…Но проходит минута, другая… Еще, еще… Не меньше десяти минут… Никого. Тишина. Никого.
Нет! Ждать мы больше не можем…
— Поедем навстречу?
— Поедем… Конечно…
6
И опять-лошадь выносит тяжесть двоих. Но на этот раз в седле я, а на крупе, за моей спиной — Тахтарбай, Юдин на лошади Умраллы, Зауэрман на своей. Закирбай с нами. Мы гоним лошадей… Впереди-никого. Мы рыщем глазами-лощина пуста. Мы выехали за поворот, ущелье извивается, пропуская нас между своими склонами. Подъемы, спуски… Полчаса, час. Мы вступаем в русло реки-я узнаю наш ночной путь по притоку. Мы каждый камень перещупываем глазами,- никого. Сзади нас нагоняет Умраллы со второй лошадью на поводу: для меня… Она без седла, мала, тоща, ребра наружу. Я пересаживаюсь на нее, и Умраллы уезжает назад. Кругом никаких признаков жизни. Наше недоумение растет. Где же отряд? Где?… Закирбай и Тахтарбай молчат. Мы переходим на шаг. Едем. Едем… Надежда еще живет. Едем… Солнечно. Жарко. Тихо.
