Ихил Шрайбман - Далее...
Давайте это признание растолкуем яснее.
Почти везде в произведениях, восходящих к моей биографии, все происходит так, как происходило в действительности, и в то же время все выдумано. Без работы воображения житейские факты и переживания оставались бы только дневниковыми записями. Как птица с подрезанными крыльями, не поднимались бы выше собственного плетня, не имели бы ничего общего с орлиным полетом искусства. Благодаря «задумать» и «придумать» жизненные события, не изменяя тому, что пережито лично мною, но укрупненные и высвеченные, становятся тем, что пережито другими, что происходило с каждым.
Один пример из собственной практики. В своей новелле я заступился за неправдоподобные выдумки местечкового поэта-мечтателя — еще на заре еврейской литературы — портняжки Шолома Ханахеса, которого невежественное местечко, к несчастью, не могло оценить и за его сгущенное видение прозвало лгуном. Я, захваченный его фантасмагориями и возмущенный несправедливостью по отношению к нему — через Бергельсона, через Шолом-Алейхема, Переца и Менделе — протянул руку этому нищему портняжке, признался к концу новеллы, что тяну свою нить от него. Мне не было дела до того, что его фантазии люди действительно могут воспринимать как злокозненную ложь — мол, бедняга просто водит их за нос. И впрямь кто поверит, что карпы, огромные, как индюки, подплывают к берегу, зазывно глядят кругленькими глазками, умоляют прямо: вспорите нас и сварите нас, нафаршируйте нас и полакомьтесь нами? А если нет горшка, чтобы сварить рыбу, так почему не позаимствовать кусок воска из бочки, которую везут на телеге в Киев, вылепить из воска горшок, разложить под ним такой огонь, что не успеет воск расплавиться, а карпы уже готовы. Я понимал, что Шолому Ханахесу этот сказочный вымысел, сама его тональность нужны были для последнего реалистического и трезвого аккорда: «Ах, кусочек карпа! Какое великолепие — кусочек вареного карпа!..»
Если хотите, то и «Путешествие Вениамина третьего» Менделе Мойхер-Сфорима и «Заколдованный портной» Шолом-Алейхема с начала до конца выдуманы, но все в них — каждое слово, каждое движение — голая неприкрашенная правда. Золотая истина. Выдумка поднимает эти два гениальных произведения на самые вершины, проносит над нашими головами на крыльях высокого искусства так же, как летят за ними над Витебском молодожены Шагала.
В одном из сильнейших произведений современной мировой литературы, в романе Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», сплавлены безграничная фантазия с донельзя реальными житейскими обстоятельствами и с точно зафиксированными страницами истории. И мы при чтении даже не воспринимаем их как вымысел — эти невероятные события. Они не затемняют действительности, а наоборот: выстроенные вокруг нее, как прожекторы хлещут ее снопами света, подчеркивают ее, усиливают жесткость и драматизм происходящего. Вечно старого и вечно молодого сына Урсулы убивают в его собственной постели. Ручеек крови сползает с его висков на пол, змейкой вьется через пороги из комнаты в комнату, устремляется на улицу, сворачивает в одну сторону, в другую, поднимается по ступенькам в дом Урсулы и подбирается к самой Урсуле. Следы кровавого ручья ведут мать к застреленному сыну.
Эта необычайная выдумка не претит нам.
Мы ее ни на волосок не ощущаем как выдумку. Мы воспринимаем еще сильнее, еще напряженнее зверское убийство сына и высокую человечность материнской любви.
Так в чем же дело? Может, два слова «задумать» и «выдумать» — просто ошибка? Нет, все вроде остается как есть. Перо виновато. Именно э т о перо именно э т о г о писателя, который разрешает своему воображению вести себя не туда, куда слова «задумать» и «придумать» должны вести настоящего писателя.
Дорогой читатель! Разве мы с тобой не встречали произведений, где все скопировано точь-в-точь, будто снято фотоаппаратом, а правды в них с гулькин нос, все вдоль и поперек выдумано, напридумано?
Ох, тяжелая задача то, что называется «писать».
ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА РЕЧИ И ПОСТУПКИ
Французский драматург Анри де Монтерлан — трагическая сложная фигура, большой художник, человек, заболевший идеей, будто старик в последние дни своей жизни должен встречать смерть один на один, как в свои первые мгновения ребенок встречает жизнь. И согласно своей теории он сел как-то вечером в 1972 году у письменного стола и пустил себе пулю в висок…
Анри де Монтерлан однажды, прочтя на случайно попавшей ему в руки книге стихов эпиграф «Гражданская война — лучшая из войн, ты знаешь, за что и за кого убиваешь… Монтерлан», схватился за голову:
— Караул, это же не мои слова! Это герой мой так сказал! Теперь мне каждый прохожий на улице может бросить в лицо: ты велишь убивать! Хочешь войны!
Сколько непосильной ответственности лежит, к сожалению, на слабых, всегда усталых плечах писателя. Рассчитывайся, плати! Не только за то, что ты сам делаешь и говоришь, но и за речи и поступки всех твоих героев, всех твоих персонажей.
Получай за их добрые дела и плати за их дурные дела.
Если ты, художник, хочешь все-таки ускользнуть от этой ответственности, плати слепотой (не замечай, что происходит вокруг тебя), плати глухотой (не слушай, что волнует окружающих), изображай что полегче, что само плывет в руки, и плати тем, что ты больше не художник.
«Художник, — замечает, кстати, Монтерлан, — страдает тогда, когда не страдает».
И еще кое о чем задумываешься по этому поводу. Если слова эпиграфа, приведенные выше, принадлежат даже не автору, а его герою — они все равно его, создавшего эти слова. Они долго вызревали у него в душе, где-то между сном и бодрствованием.
И поэт правильно поставил под эпиграфом не имя персонажа, который эти слова произнес, а имя художника, который эти слова создал.
СОВЕТЫ
Про «Письма к незнакомке» Андре Моруа моя соседка, обыкновенная читательница, сказала:
— Советы… Дельные советы!
Я не мог удержаться от смеха. От смеха с привкусом горечи.
Виртуозный эссеист, безукоризненный стилист — проницательность, тонкость, жизнь, боль, исповедальность, острый французский ум — и… «советы».
Не больше и не меньше.
Дельные советы.
Если можно от такой литературы подобным образом отмахнуться, что же тогда делать с твоими сочинениями?
На душе скребло. Понемножку наскреблись слова утешения:
«А может, эта обыкновенная читательница права? Может, моей соседке небеса подсказали самые точные слова? Грубо говоря: что такое, в конце концов, литература, если не подспудные, весьма тактичные, благородно-сочувственные, едва заметные, умные и честные советы?»
Позже «выскреблось» и того чище. Как же быть с твоей литературой? С той литературой, которая, как старик, что вот-вот угаснет, чувствует вокруг себя кривые усмешки избалованно-отчужденных внуков:
— У тебя, дедушка, советов не спрашивают!
УА… УА…
Читатели любят допытываться, к о г д а писатель начал писать. В этом «когда» кроется подчас и «почему», а возможно, и «для чего».
Писатели не всегда отвечают одинаково. Я и сам, когда задаю себе этот вопрос, отвечаю каждый раз иначе.
Трудно сказать, о чем ты думал и думал ли ты вообще о чем-нибудь в самом-самом начале. Проще, естественнее ответить то, что ты думаешь сейчас, в ту минуту, когда тебя спрашивают. Но кажется, что ты и тогда так думал.
И еще одно я заметил: я не только отвечаю всякий раз иное, но и отодвигаю это «когда» все дальше и дальше… назад.
В прошлом году, на вечере, я рассказал историю, которая со мной случилась в раннем детстве. Я тогда ходил во второй или в третий класс. Был я тогда худощавым черненьким мальчиком и носил тужурку с клапанами на двух верхних карманах. Однажды у кого-то пропал пенал. Учитель взял на подозрение весь класс, требуя, чтобы «вор» признался и сам вернул похищенное. Я вспоминаю, что сидел без кровинки в лице и мне казалось, что учитель смотрит только на меня. И в самом деле, думал я, почему бы ему не подозревать и меня? Потом, когда он начал обыскивать всю ребятню и меня тоже вызвал к доске, я, как виноватый, стоял с опущенными глазами, сердито насупившись, чувствовал, что рядом совершается что-то неприглядное, несправедливое, и внезапно пальцем стал писать на клапане верхнего кармана. Своей обидой я исписал весь клапан. И мне как-то легче стало… Возможно, это были первые мои строчки.
— Позже, в последующей жизни, — рассказывал я, — мне не раз приходилось писать на клапанах карманов. Но это уже другой разговор.
Кто-то рядом заметил:
— Надо бы писателям такие карманы издавать!..
Но это уж тем более совсем другой разговор.
