Сигизмунд Кржижановский - "Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском
Однажды в еврейской студии была получена партия кем-то пожертвованной одежды и обуви. Сигизмунду Доминиковичу предложили подать соответствующее заявление. Он написал: "За лекцию о Глинке прошу ботинки, за подход с литературной стороны - штаны". Перед отъездом в Москву ему удалось получить в студии еще и демисезонное пальто, очень поношенное, неопределенного цвета, но зато по росту.
VIНесмотря на то, что политическую жизнь города лихорадило, наробраз не снижал активности. Но задания его часто носили неожиданный, аварийный характер, что, конечно, сказывалось на качестве выполнения их.
Участие в одном таком задании стоило мне напряжения, о котором я и сейчас вспоминаю не без волнения. Мне предложили выступить в бывшем Соловцовском театре в большом концерте с чтением революционного стихотворения поэта Казина. Вручили мне стихи за день до концерта. Об отказе не могло быть и речи: моя фамилия стояла на афишах, писанных от руки и расклеенных по всему Крещатику. А между тем я привыкла подготовлять исполнение произведения загодя, хотя бы за два дня, и потому не доверяла своей памяти, не говоря уже о беспокойстве за качество работы. Наступил вечер... Я на сцене перед переполненным залом, произношу с трепетом первую строчку: "Я медный вопль тревоги...", за ней вторую, третью и вдруг теряю рифму, за исчезнувшей рифмой исчезает весь текст. Меня охватывает ужас, хочется самой исчезнуть, провалиться сквозь пол. Кровь приливает к корням волос. Не знаю, что делать. Уйти? Продолжать? Но что говорить? И тут меня осенило, какая-то сила подхватила, я начала импровизировать - очень нескладно, но с какой-то непостижимой силой, убедительностью, какой в себе до сих пор не подозревала. Помню, что часто повторяла строчку: "Я медный вопль набата... Бам... бам, бам". Вероятно, это длилось несколько секунд. В сознании с удивительной ясностью возникла третья строка, а за нею и весь текст. Я начала все снова. Охватившее меня волнение придало исполнению яркую выразительность и силу. По окончании зал бушевал от аплодисментов, криков, требований повторить. А я, добравшись до кулис, почувствовала, что ноги меня не держат и что меня подхватили чьи-то услужливые руки. Придя в себя, я с трудом добралась домой и тут же, не раздеваясь, повалилась в постель и крепко заснула. На другой день встретивший меня Дейч спрашивал: "Говорят, вы вчера потрясающе читали. Что такое вы читали?" Пришлось открыть правду о причине успеха.
Очень напряженная работа с постоянно меняющимся репертуаром привела к тому, что я совсем потеряла сон. Меня устроили в первый открывшийся к тому времени дом отдыха в Киево-Печерской лавре. Так же, как и я, в Лавре жил известный литературовед - специалист по Достоевскому профессор Чиж с женой. Жена жаловалась на отсутствие удобства в Лавре, плохое питание и все увеличивающееся нервное расстройство мужа. Через три дня они уехали. Я осталась одна на весь дом в предоставленной мне огромной комнате со сводчатым потолком и стенами такой толщины, что в оконном проеме могла поместиться двухспальная кровать. Из Лавры выехали и высшие духовные чины, и администрация: осталось несколько не знавших куда себя определить монахов. Они обычно показывали редким посетителям пещеры, усердно посещали службы в церкви и выполняли задания по хозяйству.
Навсегда запомнился мне один монах. В черной длинной рясе, с огромной черной гривой волос, с черными пылающими глазами, он клал поклоны с неистовой дикостью, как будто и впрямь был одержим злым духом и тщетно пытался изгнать его из себя. Он падал на пол так, как пловцы бросаются в воду, - широко распластывая руки, бился головой о каменные плиты пола, затем с таким же неистовством вскакивал и снова падал.
С пещерами я познакомилась впервые. Они произвели на меня тяжелое, горько-обидное впечатление. Страшно было за силу человеческого духа, отданную религиозному безумию и изуверству. Какая жестокая нелепость. На земле все сияло радостью. В широких кронах деревьев шумела зеленая листва. Днепр спокойно катил свои синие воды, воздух звенел от птичьего гомона, а человек уходил под землю в вечный мрак и глухое молчание. И делал это во славу Бога.
Хотя Лавра расположена довольно далеко от города, меня навещали, иногда приносили кое-что из еды.
Приходили и Буцкий с Кржижановским. Я как-то пожаловалась им на то, что в первые два-три дня я с непривычки всю ночь просыпалась от звона чудесных мелодичных курантов Лавры: они отзванивали каждые четверть часа. Кржижановский написал об этих курантах стихотворение "Восемь звонов восходящих, восемь звонов нисходящих". Буцкий положил его на музыку. Это было единственное стихотворение, услышанное мною в те киевские годы. Говорили, что Кржижановский пишет стихи, но никому не показывает и не любит говорить о них.
Только после смерти Сигизмунда Доминиковича, разбирая его архив, я нашла две тетради его юношеских стихов. Очевидно, это была проба пера, тщательная подготовка к предстоящей литературной работе. Впоследствии С. Д. пользовался стихотворной формой только при переводе зарубежных поэтов и для своих оперных либретто: "Поп и поручик", "Суворов", "Фрегат "Победа"". В стихах ранних лет чувствуется влияние таких поэтов, как Александр Блок и Саша Черный. Вполне оригинален и интересен небольшой, из восьми стихотворений, цикл "Философы". Каждому философу отведено особое стихотворение, в котором автор пробует перевести на язык образов сущность системы данного философа.
И влияние таких разных поэтов, как Блок и Саша Черный, и цикл "Философы" очень показательны для понимания творческих путей Кржижановского, для понимания пережитого им кризиса в процессе самоопределения и окончательного выбора профессии. Цикл "Философы" явился мостом, переброшенным от абстрактного мышления к образному, от философии как науки к искусству, к художественной литературе.
В Киеве С. Д. знали как интересного лектора, преподавателя, широко и разносторонне образованного человека, но, по словам Буцкого, человека без профессии. Между тем именно эти последние годы его жизни в Киеве были началом литературной жизни. Именно в эти дни в Киеве рождались и созревали его маленькие философские новеллы, которые три года спустя он объединит в сборник "Сказки для вундеркиндов".
VIIКогда проходишь в жизни полосу, насыщенную большими событиями и яркими впечатлениями, нет времени и желания задерживаться на анализе их. То же бывает и при встрече с исключительными людьми. Кржижановский был таким исключительным явлением, и не хотелось задумываться над разгадкой его личности. Все же совместная работа над литературными программами, частые встречи, мирные беседы и споры понемногу открывали некоторые черты его характера. Привлекало необычайное благородство натуры, скрытая, сдержанная страстность, чувство собственного достоинства в соединении с исключительной скромностью. Благородство сказывалось и в высоком строе мыслей, и в тонком понимании искусства, и в отношении к окружающим. Наделенный от природы острым, цепким, критическим умом, хорошо эрудированный, он в общении с людьми, в беседах и спорах никогда не высказывал своего превосходства, боясь обидеть, унизить собеседника; всегда терпеливо, с уважением относился к чужому мнению, к чужим мыслям.
В то же время он не допускал и малейшего проявления насилия в отношении себя и других, в чем бы это насилие ни выражалось - в области мысли или быта. Так же нетерпим он был к лжи и несправедливости. Лицо его, сохраняя наружное спокойствие, мгновенно бледнело, глаза и губы вспыхивали острым, уничтожающим огнем. У него были тонкие нервные губы, чувствительные к смене настроений и всех оттенков душевных движений, - настоящий барометр души.
Обычная доверчивая, внимательная улыбка вдруг исчезала, острые зрачки глаз и губы вспыхивали, выдавая иронию, горечь, насмешку, боль обиды и ненависть возмущения. И плохо приходилось тому, кто вызывал это возмущение. У Кржижановского был хорошо подвешен язык, и он не боялся говорить правду кому бы то ни было. Удары его были сокрушительны и неотразимы.
Разбирая архив, я среди заметок, афоризмов, планов, зарисовок нашла небольшой бумажный лоскут с такой автохарактеристикой:
Я сдержан, но чувствителен к обиде;Я скромен, но себе я знаю вес,Я переменчив, но и semper idem [103],Я терпелив, но терпелив в обрез.Должно быть, у меня на то похоже:Под внешней кожей - две-три скрытых кожи.
Вероятно, эти строки появились много позже. Жизнь ломала человека, вела по извилистым путям, требуя действий, поступков, меняя характер, сообщая ему сложность и противоречивость, но некоторые из отмеченных черт проступали уже в те годы. Тревожила уже тогда чувствительность к обиде, граничившая с мнительностью. Вспоминается такой случай. Мы шли теплым весенним вечером по Николаевской улице. Нам достали билеты на симфонический вечер: в помещении бывшего театра оперетты на Меринговской исполнялась симфоническая поэма Чайковского "Франческа да Римини". Мы шли и спорили о том, на котором слоге словах итальянского языка стоит преимущественно ударение. Я утверждала, что на третьем с конца и надо произносить да Римини, а не да Римини. С. Д. не соглашался; тут я вспомнила, что почти все названия дней недели звучат именно так, как я говорила: lúnedi, mártedi, mercólodi, gióvedi, vénerdi, sábato, doménica[104].
