Виктор Курочкин - На войне как на войне (сборник)
Так и сделали. Подъехали впритык к мосту, шофер выскочил из машины, постучал по колесу каблуком, потом схватил ключ и вместе с Могилкиным стали делать вид, что снимают колесо. А Левцов с Коноваловым взрывчатку в ведро — и под мост. Я из кабины за немцами наблюдаю, и карабин у меня на коленях. До немцев рукой подать. Сначала они на нас и внимания не обращали. Купаются, подштанники стирают. А пруд маленький, вода грязная, и гуси тут же плавают. В бинокль-то фрицы так близко, что хочется рукой потрогать. Все видно, даже волосатые ноги. Меня заинтересовал один пожилой немец с крупным морщинистым лицом. Стоял он в накинутой на плечи шинели, в пилотке, напяленной до ушей, и бросал гусям кусочки хлеба. Гуси дрались, а немец грустно улыбался. Он, наверное, в ту минуту вспоминал свой дом, где у него тоже есть гуси. И тогда я подумал, что сейчас немцу на все наплевать: и на Гитлера, и на войну. Если б его сейчас отпустили домой, он побежал бы и ни разу не оглянулся. Вдруг мои глаза встретились с глазами немца. Он что-то сказал, поднял руку и уставил на меня палец. Рядом стоявшие немцы тоже стали смотреть на меня и показывать пальцами. Я понял, что они насторожились.
— Скоро вы там? — крикнул я.
— Одну минутку, старшина, — ответил из-под моста Левцов.
Однако «минутка» тянулась слишком долго. Теперь все немцы у пруда смотрели в нашу сторону. Видно, почуяли что-то неладное и решили проверить. Двое вскочили на мотоцикл и к нам. Правда, чтоб добраться до моста, им надо было дать порядочный крюк.
— Да скорей же! — крикнул я. Встреча с ними нам была вообще ни к чему.
— Сейчас. Шнур что-то не горит, — ответили из-под моста.
— Сейчас немцы будут здесь, — предупредил их Могилкин.
А немцы уже выбрались на дорогу, и до моста им оставалось метров пятьдесят. Я схватил карабин, встал на подножку машины. Мотоцикл выскочил на мост. Я выстрелил. Мотоцикл подпрыгнул, ударился о перила с одной стороны, отскочил от них, повалился набок. В деревне начался переполох. Трещали мотоциклы, трещали автоматы, хлопали ракеты. Ребята в конце концов запалили шнур. Едва мы успели развернуться и отъехать, как мост рухнул. Это был мой последний мост. В Шимске нас прижали к Ильменю. Машину мы бросили. У меня опять остались Могилкин с Левцовым. Остальные бойцы моего отделения не знаю куда делись. По топким берегам озера, по камышам где ползком, где вплавь мы потащились в Новгород. В Новгороде нас отправили в пехоту…
Рота, в которую попал Сократилин, не насчитывала и трети положенного состава. Командовал ротой грустный украинец Колбаско, младший политрук. Когда Сократилин со своими подрывниками явился к нему и доложил, что прибыл в его распоряжение, он посмотрел на старшину, на его медали и уныло протянул:
— Очень рад. Назначаю вас командиром третьего взвода. Разыщи младшего сержанта Костомарова-Зубрилина и прими от него взвод.
Сократилин сообщил, что он и его бойцы вторые сутки «не емши». Колбаско пожаловался Богдану, что он тоже давно есть хочет, и посоветовал пошукать что-нибудь у местных жителей.
Левцов выступил вперед, щелкнул каблуками и попросил разрешения обратиться к младшему политруку с личной просьбой. Колбаско разрешил.
— У меня сапоги развалились, — доложил Левцов.
Политрук малость оживился. На его измятом, заросшем лице промелькнула улыбка:
— Совсем развалились?
— Так, что можно мыть ноги, не снимая сапог.
Колбаско посмотрел на Левцова, на его сапоги и грустно покачал головой:
— Плохо дело. Сапог у меня нет. Ничего у меня нет. Даже винтовок не хватает. У вас хоть есть карабины. Это очень хорошо. А ведь есть такие, что приходят совсем без оружия, словно к теще на блины, — сказал Колбаско и устало закрыл глаза.
Эта длинная речь, видно, совсем его утомила. Богдан понял, что с подобными вопросами к нему обращаются ежеминутно и он от них смертельно устал.
Сократилин отправился разыскивать младшего сержанта с двуствольной фамилией. Могилкин с Левцовым — рыскать по домам «насчет чего-нибудь пожрать». Рота остановилась в трех километрах от Новгорода в крохотной деревушке. Жили в ней старики со старухами да ребятишки.
Костомарова-Зубрилина Богдан нашел около полуразвалившейся бани. Младший сержант с ложкой в руке сидел около костра, над которым висел на палке котелок. Он варил щи. Тут же под шинелью спал красноармеец. Поодаль, звездой, голова к голове и раскинув ножницами ноги, спало еще шестеро. Девятый сидел на порожке бани, чистил винтовку и заунывно тянул песню, состоявшую из одних «и-и-а-а-ля-ля!». Здесь же, опустив тупое рыло, стоял пулемет «максим». К стене бани привалились ручной пулемет и четыре винтовки.
Сократилин представился и сообщил, что ему приказано принять взвод.
— Бога ради! — воскликнул Костомаров-Зубрилин и широким жестом показал на спящих. — Девять на месте, трое в деревне старух щупают, тринадцатый пошел в соседнее село к поэту… — Младший сержант закатил глаза и стал вспоминать имя поэта: — Дер… дир… тир… Черт бы его побрал! Не упомню. А я своего поэта не отпускал. Попов — его фамилия. Он сам у ротного выпросился. В общем, старшина, я тебе скажу: если он не вернется, тебе же лучше будет.
— Почему?
— Понимаешь… — Костомаров-Зубрилин опять закатил глаза. — Он какой-то недоделанный, да еще в очках. После каждого выстрела очки протирает. И вообще не рота у нас, а самый распоследний сброд.
— Это я и сам вижу, — сказал Богдан.
Боец на пороге бани продолжал чистить винтовку и тянуть бесконечно: «И-и-а-а-ля-ля!» Сократилин подошел к нему, сел. Тот даже не посмотрел на Богдана.
— О чем поете? — спросил Сократилин.
Боец покосился на сократилинские медали и сплюнул.
— Если бы старшина знала, о чем моя поет, твоя плакала.
— Фамилия? — строго спросил Богдан.
— Зачем твоей моя фамилия?
— Встать, разгильдяй! — рявкнул Сократилин.
Боец испуганно вскочил, одернул гимнастерку и козырнул:
— Рядовой Кугушев.
— Садитесь, рядовой Кугушев. И знайте: теперь я ваш командир. Сами-то из татар будете?
— Татарин, татарин, — охотно подтвердил Кугушев и сообщил, откуда он сам, какая у него жена хорошая, и какие у них славные ребятишки, и как он тоскует по своему дому. — Война очень плохой дело, — решительно заявил Кугушев. Богдан вполне был с ним согласен. После этого Кугушев принялся чистить винтовку и нараспев думать о своем доме.
Младший сержант пригласил Сократилина «откушать штец». Они были солоней самой соли.
— Не рассчитал, — оправдывался Костомаров-Зубрилин. — Варил я их с невымоченной солониной да еще малость подсолил. Не рассчитал.
Похлебали щей, покурили, покалякали о том о сем, ругнули Гитлера. Костомаров-Зубрилин сообщил, что зовут его Петром Аггеичем, что сам он из Ростова, кадровик, был артиллеристом-наводчиком.
— Недалеко от Вильно немецкие танки раздавили нашу батарею, да. А в артиллерии я был на виду, первым наводчиком, да. На стрельбах в прошлом году сам командир дивизии мне руку жал, да. — Младший сержант вздохнул и сказал, что это не война, а сплошное свинство.
Над Новгородом появились «хейнкели». По ним принялась лупить зенитная батарея. Зенитки тявкали то отрывисто, то взахлеб. Белые комки разрывов испятнали над городом небо.
Бомбили «хейнкели» беспорядочно. Возможно, у них не было заданных объектов, а возможно, им мешал плотный огонь наших зениток. Когда «хейнкели» улетели, над городом долго висела серая пыль и в центре горел дом.
— Ну вот, прилетел, нашумел, сбросил, наверное, груза тысяч на сто и сжег трехкопеечный дом. — Костомаров-Зубрилин потянулся к Сократилину и пристально посмотрел ему в глаза. — А когда мы их дома жечь будем? Да и будем ли?
— Конечно, будем, — сказал Богдан.
Пришли бойцы, те, что, по выражению Костомарова-Зубрилина, «щупали» старух в деревне.
— Принес, Митька? — спросил младший сержант.
— Я да не принесу! — воскликнул синеглазый солдатик в непомерно больших шароварах и в гимнастерке до колен. — Рубайте, товарищ командир, — и поставил перед младшим сержантом котелок с молоком.
— Был командир, да весь вышел. Теперь он командир. — Костомаров-Зубрилин показал на старшину Сократилина, взял котелок, приложился к нему и не оторвался, пока не выдул полкотелка, потом передал Сократилину.
— А сам-то ты пил? — спросил Богдан синеглазого Митьку.
— Так точно, товарищ старшина. Надулся, как клещ. — Митька выпятил живот и постучал по нему кулаком. — Рубанули дай бог.
Красноармеец в распоясанной шинели, заросший до бровей рыжими волосами, ухмыльнулся:
— Шпана ты лиговская, Митька.
— Пошел бы ты, дядя, знаешь куда? — Митька посмотрел на Сократилина и прищурился. — Сказать ему, товарищ старшина, куда?
Богдан погрозил ему пальцем. Митька понимающе кивнул головой и закричал:
