Крутоярск второй - Владимир Васильевич Ханжин
Он нашел сына в механическом цехе и вместе с ним поднялся по крутой железной лестнице в ту подслеповатую комнату, которая громко именовалась кабинетом заместителя начальника депо по ремонту.
Игорь включил верхний свет. Отец огляделся — он впервые был здесь.
— Мда-а, — протянул он, — апартаменты.
— Мое рабочее место в цехах, — глухо отозвался Игорь.
— Так уж все время и в цехах. Разве не случается, что надо с кем-нибудь в тишине потолковать? А эта конура, она к беседе-то не располагает. Даже дух какой-то нежилой. Нельзя, Игорь, нельзя так! Люди в походе, в палатке стараются элементарный уют создать. А у тебя все как времянка, все без души! Нельзя, нельзя! Вели побелить, покрасить, мебель поставить. Обживай!
Сын потупился:
— Хорошо, папа.
Он сидел на грязной, узкой скамье. Александр Игнатьевич охватил его взглядом — всего, от кирзовых сапог до светлых, послушно и красиво лежащих волос. В том, как он сидел — согнувшись, понурившись, и в том, как он произнес свое «Хорошо, папа», была незнакомая отцу покорность. «Мальчик мой!» — произнес Александр Игнатьевич мысленно, и слова эти прозвучали в нем совершенно небывало — страшно сильно и больно. Он весь содрогнулся от них; жгущий ветерок пробежал через лицо.
Он сел рядом с Игорем и насилу сдержался, чтобы не взять в руки, не прижать к груди его голову.
За дни, что Александр Игнатьевич пробыл в Крутоярске-втором, они провели вдвоем в общей сложности каких-нибудь два, ну три часа. Конечно, мало, непростительно мало.
Впрочем, беда была не в этом. Издавна, еще с детских лет Игоря, так повелось, что в те редкие минуты, когда они оставались вдвоем, обычно говорил только отец. Поводом для их бесед были какие-нибудь прегрешения мальчика — получил двойку, нагрубил учителю. Александр Игнатьевич говорил сыну строгие, справедливые и умные слова. Но у него хватало времени лишь на то, чтобы высказаться, и не хватало на то, чтобы выслушать.
Теперь, в этот приезд в Крутоярск-второй, открыв, что Игоря не любят в депо, во всех подробностях узнав, как он опозорился зимой с ремонтом паровозов, с постановкой их в запас, Александр Игнатьевич сделал внушения, дал советы, высказал много хороших мыслей; но сын отмалчивался, и у Александра Игнатьевича не было уверенности, что он с достаточным вниманием выслушал его.
Хромоногая скамья время от времени поскрипывала под ними. Игорь, морща лоб, глядел на носки своих сапог. Его руки, худощавые, как у отца, с длинными пальцами и длинными, красивыми ногтями, лежали на коленях и чуть заметно мяли одна другую.
«Заберу его отсюда. Заберу, и точка! — с жаром подумал вдруг Александр Игнатьевич. — Ну почему я не могу? Что за преступление! Будем все вместе».
Он встал и прошелся в волнении. Еще раз охватил взглядом сына. «Ну и прекрасно. Заберу, и точка. Она тоже этого хочет. Все вместе. Прекрасно!»
Жена настоятельно требовала, чтобы к ее приезду Александр Игнатьевич перевел сына из Крутоярска-второго. Теперь, когда муж получил подходящую квартиру по новому месту работы, она заканчивала сборы, и он ожидал ее со дня на день.
Ему вспомнилось ее последнее письмо — в нем тоже говорилось об Игоре. «Она имеет право требовать, — все так же горячо подумал он. — Глупо упираться…»
Он продолжал убеждать себя, но теперь, когда он вспомнил ее письмо, рядом с его удовлетворенностью и решимостью потихоньку зашевелилось смутное, смешанное чувство не то досады, не то горечи. Оно было знакомо ему, это нудящее чувство, — он испытал его, когда читал письмо. Потом улеглось, забылось. Теперь ожило.
Жена подробно, мелочно описывала, как она упаковалась — что погрузила в вагон, а что отправила контейнером, что послала багажом, а что берет с собой, по билету. Пианино, на котором, кстати сказать, никто в семье играть как следует не умеет, и посуда, одежда и мебель, пылесос и ведра — не письмо, накладная. Никакого проблеска живой мысли. Бесконечный перечень предметов и бесконечное число орфографических ошибок.
Какой грустный парадокс: у одного человека — два абсолютно несхожих лица. Для постороннего глаза — дама, преуспевшая во всех отношениях, сама гордость и само достоинство: одежда, прическа, умение держать себя — все совершенно, почти величественно; в письме — крошечный мирок и дикая безграмотность; в сущности, она осталась все той же официанткой фабрики-кухни, куда бегал когда-то рабфаковец Сашка Соболь.
Александр Игнатьевич снова опустился на скамью рядом с Игорем, достал свой «Казбек» и долго смотрел на нераскрытую пачку. Показалось на миг, что синий всадник на этикетке вырос, дрогнул и в самом деле поскакал по синим горам. Александр Игнатьевич покосился на сына, продолжавшего покорно и отчужденно молчать. Вспыхнула и поразила неожиданная мысль: а ведь Овинский немногим старше Игоря, почти ровесники, но разве сравнишь!
Он сунул папиросы в карман.
— Мда, жизнь… Что поделаешь! Ты приезжай на день-два. А еще лучше на недельку. Как получится. Мать соскучилась. Да и нам с тобой надо бы как-то… Когда ты после института поехал в Среднюю Азию, я был очень рад за тебя. А теперь… Теперь, извини, но мне кажется, ты просто хотел демонстративно попачкать руки в мазуте, в цеховской грязи… Нечто вроде сеансов общения с производственной глубинкой. Примет человек несколько сеансов и козыряет: прошел школу, теперь подавайте пост. Извини, что я так. Извини!.. Конечно, я утрирую, но по сути… Что проку, что в трудовой книжке записано: был бригадиром, был мастером. Пустые чемоданы, самого-то багажа пока нет. И вообще разве в должности суть? Главное не она… — Александр Игнатьевич с раздражением подумал, что, наверно, это или подобное этому он уже говорил Игорю, и, скорее всего, не раз. И все-таки продолжал: — И вот еще что. Не обижайся, родной, но это имеет к тебе прямое отношение. Что значит много знать? В конечном счете это значит много взять от людей. А мудрость, поверь, живет не только в высоких кабинетах. Кто бы ни был перед тобой, пусть самое маленькое должностное лицо, пусть вахтер — у него своя мудрость. Я говорю общеизвестные вещи. Наверно, так… Да не наверно, а… — Он перебил себя. — Да, да, банальности. Вот именно банальности. Но,
