Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый
Кто-то из солдат усмехнулся:
— Хватил водички?
Сержант перевел дыхание, вытер со щеки крупную каплю пота.
— Хватил.
— Ты про самое главное давай, — недовольно напомнил сосед.
В ясных глазах сержанта удивление.
— А тогда это, приятель, и случилось: откуда ни возьмись — машина легковая — ж-жих! — тормоза взвизгнули. За стеклом — двое, и тот, что с водителем рядом, резко дверцу отбрасывает, выходит, наклоняется надо мной. Он без фуражки, молод, строен, черняв, чубчик ветром развеянный.
«Жив, — говорит, — а не подобран? — И кивает водителю: — Ну-ка, помоги».
Осторожно берут они меня, — руки у этого чернявого, чувствую, сильные, — поднимают, несут и на заднее сиденье укладывают. Я слова не могу сказать, пылью давлюсь, и рот и нос ею набиты, а он, чернявый, внимательно смотрит на меня, берет флягу, снова наклоняется и дает мне испить. Тут, братцы, признаюсь, повел я себя некрасиво, и не от грязищи, что в горле комом, от невозможного удивления — генерал! Поперхнулся я и чай разбрызгал, дыхало совсем забилось от смущения. А он терпеливо переждал и — снова мне флягу. Выпил я три глотка и голос сгоряча не рассчитал, как перед строем полковым, гаркнул:
«Спасибо, товарищ генерал, Иван Данилович Черняховский! Вовек мне, гвардии сержанту Бабичу, этого не забыть…»
Он усмехнулся: зубы ровные, белые, а глаза, видимо, от бессонницы, малость воспалены.
«Откуда вы знаете, гвардии сержант, что я Черняховский?»
«А потому, товарищ генерал, что я вас таким и представлял».
«Ясно, — сказал он, — Значит, представлял санитаром? Ну, оправдываться не надо: санитар — солдату брат. А за то, что вас не заметили, сержант, на поле боя, кое-кто получит загоняй. Такую рассеянность не прощают. Потерпите немного, сейчас мы завернем в медсанбат».
Солдаты задвигались, неуловимо переместились, кто-то порывисто вздохнул.
А хмурый сосед сержанта ближе придвинул плошку и словно просветлел лицом.
— Да, человек, — молвил он негромко. — Человек…
Будто оправдываясь, сержант заговорил быстро и запальчиво:
— Дело не в том, что я это был, Василий Петрович Бабич. Мало ли таких Василиев Петровичей! А дело тут, братцы, в обстановке: понимаете, сражение идет, и что одна жизнь в сражении, моя или твоя?
Солдаты молчали; трепетал огонек; стекло в перекошенной раме слегка лихорадило от дальней канонады.
— Видимо, стоит чего-то, — негромко, уверенно сказал кто-то из солдат.
Сержант улыбнулся, тряхнул головой.
— Правильно. Чего-то стоит! Что ж, генералы наши сами в солдатских шинелишках нежились, — заговорил высокий, худой старшина, блеснув из-под белоснежной марлевой повязки угольно-черными зрачками. — И за плугом ходили, и слесарничали, как Ворошилов. А Черняховский, я слышал, грузчиком в Новороссийске работал. Грузчики — те ребята завзятые, дружные, своего в обиду не дадут.
Снова лихорадили стекла, свет ракеты полыхал за окошком и лился с крупной и четкой листвы клена, как ливень. И мне запомнились и долгая тишина раздумья, и слово, повторенное чуть слышно:
— Человек…
Тогда я записал фамилию сержанта и, на случай, его полевую почту, — хотелось подробно рассказать в армейской газете об этом эпизоде, но больше нам встретиться не довелось. А теперь она отчетливо вспомнилась, ночь в медсанбате, с живыми подробностями, с чертами лиц, с ощутимо-значительным весом взволнованной тишины, и ясные глаза сержанта Бабича удивленно глядели из полутьмы.
Но тут же вспомнилось и другое: бывалый, не раз награжденный, отмеченный нашивками ранений, знакомый майор говорил:
— Черняховский поднялся как новая звезда, и верно: что ни сражение — за ним победа. Слышал, многие называют его счастливчиком: вот, мол, кому действительно везет! За тринадцать месяцев войны никому не известный ранее комдив становится знаменитым командармом! Но мне доводилось видеть «счастливчика» вблизи — в полку, в батальоне, в роте, в солдатском окопе, в танке, на действующей батарее. Нет, не в ореоле славы — в грязи по пояс и с автоматом в руках. Что за энергия в человеке: в дождь, в мороз, в буран — везде поспевает, все видит и малой оплошности не простит. Под Касторной мой батальон отлично выполнил задачу, и вот он, Иван Данилович, тут как тут. Броской походкой вышагивает, чистенький, подтянутый, франтоватый, дружески руку подает:
«Поздравляю, отличная робота. И особенно вторая рота, молодцы!»
Признаться, я растерялся: откуда ему известно, что именно вторая рота раньше других на станцию ворвалась и эшелон противника с боеприпасами захватила? Спросить об этом не успел, вижу, генерал нахмурил брови:
«Почему не бриты, майор? Разве не вы служите солдату примером?»
Резко повернулся, сел в машину и укатил в соседний полк, а я вроде бы сразу два душа принял — теплый и ледяной. Стыдно, конечно, перед солдатами, что такого пустяка недосмотрел. А позднее, когда часок передышки выпал, вижу — все бойцы за самобрейки взялись, и, право, батальон помолодел!
Досадливо морщась, майор достал из кармана самобрейку:
— Вот, видишь, теперь не расстаюсь. Но мог же он тогда сделать замечание и потише? Ты спрашиваешь про характер? Тут он весь, в узел затянутый, крепок и очень крут!
Отдельные штрихи, конечно, не создавали портрета: грузчик из Новороссийска, ставший командармом, насколько мне было известно, не любил давать интервью. Но по отрывочной, еще далеко не законченной летописи войны, по ежедневным сводкам, отсекавшим названия городов, словно куски металла, можно было проследить его боевой путь.
Бои на Воронежско-Касторненском направлении, развернувшиеся в январе 1943 года, были для Черняховского первым экзаменом, когда он руководил наступательной операцией армейского масштаба. И вот уже освобождены Воронеж и Касторное, и в начале февраля, совершив искусный обходной маневр, прорвавшись в тылы курской группировки противника, Шестидесятая выбрасывает гитлеровцев из Курска. Она не останавливается на достигнутом рубеже — продолжает стремительное наступление на Льгов — Суджу, сметает укрепления врага и его арьергарды, захватывает пленных и трофеи, а в начале марта закрепляется на линии Рыльск — Коренево.
Война продолжалась двадцать первый месяц, и все это время, за малыми передышками на фронте, генерал Черняховский провел в боях. Он многое видел, пережил и многому научился в свои 36 лет: он вел сражения против маститых и родовитых, убеленных сединами немецких генералов и с меньшими силами — бил их.
За славные боевые дела Шестидесятой армии в зимнем наступлении 1943 года генерал Черняховский был награжден третьим орденом Красного Знамени и орденом Суворова 1-й степени. В феврале, находясь на командном пункте одного из своих полков, он узнал, что ему присвоено звание генерал-лейтенанта.
О нем много писала западная пресса. Его называли «удивительным украинским самородком». Геббельс хрипел по радио, что, мол, успехи юнца Черняховского — лишь совпадение случайностей. Но на левом фланге Курской дуги Шестидесятая армия снова преподала противнику горькие уроки, а в общем августовском наступлении 1943 года, прорвав оборону врага, она захватывает Глухов, за ним в первой половине сентября — Конотоп, Бахмач, Нежин, важнейший опорный пункт противника на подступах к Днепру. И снова, как после взятия Курска, Черняховский не останавливается, не дает врагу передышки: еще задолго до того дня, когда перед его передовыми батальонами сверкнет широкая днепровская стремнина, он готовит войска к броску на правый берег и теперь, с ходу, решительно и умело осуществляет этот бросок. Тогда, в первые дни освобожденного Киева, мне довелось встречаться с бойцами и офицерами Шестидесятой. Помнилось раннее утро в Ясногородке, где еще дымились развалины, плакали у свежих могил женщины, ветер трепал на телеграфных столбах обрывки приказов немецкого военного начальства, грозивших в каждой строке населению расстрелом, где по изрытой бомбами улице, ежась и горбясь, понуро брели ошалелые пленные эсэсовцы. Они с опаской поглядывали на строй нашей пехотной колонны, которая деловито и лихо печатала шаг на запад… Все было удивительно в то незабываемое утро: и мощная пехотная колонна, которая словно бы чудом возникала из-под днепровской кручи и размеренно взносилась на высотку, и странная армада лодок, баржей, понтонов, плотов на вспененной реке, и лица солдат, упрямые и веселые, в бликах солнца и счастья.
Командир роты связистов, расквартированной в Ясногородке, статный веселый сибиряк радушно встречал гостей «с того берега» — только что прибывших сельсоветчиков, хозяйственников, корреспондента; угощал добротным солдатским борщом, показывал трофейный генеральский кортик.
— Игрушка, да и только! Обратите внимание на отделку, — дамское украшение, перламутр! Их фашистское благородие сами-то успели смыться и, видимо, очень уж поспешали, ежели и эту цацку бросили, и полевой бинокль, и сапоги. Ну, бинокль я нашему командиру полка отдал. Сапоги, вот они, на мне, задник высокий, не по-нашенски, а так — в самую пору и со скрипом. Штуку эту красивую, кортик я нашему главному передам: пускай у Ивана Даниловича память останется про переправу, — ох, и горячие ж были тут дела!
