Григорий Ходжер - Амур широкий
После полудня Дубский собрал молодых охотников, пригласил Хорхоя и выехал с ними в старое Нярги, где одиноко жил Полокто.
— Почему он один остался? — спросил Дубский Хорхоя.
— Ушли от него дети, жены, вот он и остался. В колхоз не вступил.
Дубский поздоровался за руку с Полокто, дал ему папиросу. Полокто неумело, осторожно закурил.
— Почему ты один остался? — спросил Дубский.
— Один хочу жить, — нехотя ответил Полокто.
Дубскому вскоре надоело вести беседу с неразговорчивым Полокто, и он зашагал к древнему кладбищу. Молодые охотники с лопатами на плечах, неуверенно, гуськом шли за ним. На той стороне Дубский не сказал, куда они едут, и теперь только они смутно стали догадываться о цели своего приезда. Когда пришли на кладбище, юноши столпились в кучу, страх обуял их. Их с детства пугали страшилищем — калгамой. Стоило им в летнюю пору задержаться в прохладной воде, как со стороны кладбища появлялся калгама. Лишь много позже они узнали, что это кто-то из взрослых надевал вывернутую вверх мехом шубу и пугал их.
— Что это, раскапывать могилы? — спросил Хорхой.
— Будем копать, — бодро ответил Дубский. — Испугались? Эх вы, а еще комсомольцы! Ну, смелее! Ради науки надо потрудиться. Ладно, если вы еще верите злым духам, разгоним их. — Дубский вытащил пистолет и выстрелил в крест. — Все, духи исчезли. За работу.
Молодые охотники копали в трех указанных Дубским местах. В одном вскоре докопались до человеческого скелета. Дубский выхватил лопату и стал ею отгребать землю от костей. Копал он точно так, как мальчишки копают в поисках червей. Хорхой со страхом смотрел на белевший череп, на позвонки, ребра. Дубский осторожно взял череп, поднял, и позвонки оторвались от земли.
— Черт, — выругался дубский и острием лопаты отделил череп от позвоночника.
«Что он делает? Это же наш предок. Это же кощунство».
— Типичный брахикефал, — бормотал Дубский, разглядывая череп, — самый распространенный среди… — Он спохватился, взглянул на Хорхоя. — Копайте, копайте! — прикрикнул он на юношей.
Следующий могильник озадачил его, в истлевшем берестяном гробу лежали куски шелка и травы-наокты. Хорхой вдруг побледнел, он вспомнил погибшего деда Баосу, безуспешные поиски тела, похороны набитой травой шелковой фигуры, приблизительно напоминавшей человеческое тело.
«Может, это его откопали, — тревожно подумал он, оглядываясь по сторонам. — Нет, место другое. Его похоронили в деревянном гробу».
— Что за чушь? Где скелет? Почему шелк и трава? — бормотал Дубский, палочкой вороша остатки травы и шелка.
Солнце опускалось, и в густых тальниках становилось сумрачно. Молодые охотники испуганно оглядывались, им совсем не хотелось оставаться на кладбище ночью.
— Почему шелк без скелета? — спросил Дубский.
— Это давно захоронили, никто не знает почему, — ответил Хорхой. — Мы пошли, копать больше не будем.
Дубский не ответил, взял череп и пошел за ними.
В Нярги все узнали о потревоженных могильниках, о черепе, который Дубский отделил от позвонка лопатой. Никто больше не хотел встречаться и разговаривать с этнографом-«могиловорошителем». Дубскому больше нечего было делать в Нярги, основная его цель — Хулусэн, великий шаман Богдано. На следующее утро, оставив антропологов в селе, он выехал в Хулусэн.
Старый Богдано встретил названого сына с распростертыми объятиями, ведь благодаря ему он сохранил бубен, шапку с бычьими рогами, шаманскую одежду.
— Приехал, сын, приехал, — бормотал старик, обнимая Дубского.
— Приехал, обещал ведь, — улыбнулся этнограф. — Что нового? Как здоровье?
— Старый уже, трухлявое дерево…
— Э, ты еще долго проживешь, ты еще научишь меня шаманским хитростям, обещал ведь в прошлый раз.
— Хитростей, сын, у меня нет, у меня все по-настоящему.
«Знаем, знаем, — думал Дубский. — Хватит сцены разыгрывать. Я должен, старик, из тебя все выжать, как сок из лимона». Сравнение показалось Дубскому буквальным, он усмехнулся: лицо старого нанайца и на самом деле было желтым, как лимон.
— Научишь меня настоящему делу, — сказал он.
«Сегодня он другой, — обидчиво думал старый шаман. — В прошлый раз вроде все иначе было, а теперь не обнял меня, ни разу не назвал отцом. Кончилась, наверное, игра».
— Чему тебя научить, ты и так все знаешь, — проговорил старик.
— Накорми меня, и начнем работать. На Амуре ты единственный шаман, который может отправить душу умершего в буни. Вот и расскажешь об этом.
«Что-то случилось в его жизни, силу, что ли, почувствовал, или его большим дянгианом сделали, — думал старик. — Покрикивает, повелевает, косо смотрит. Я тебя, сын, сразу разгадал…»
После еды Дубский вытащил большой блокнот из полевой сумки, с которой не расставался, и стал записывать обряды религиозного праздника касан. Поздней ночью при коптилке он закончил запись, выпил кружку чая и уснул. Утром старик Богдано показал, как просят, счастья у восходящего солнца, как режут свинью. В полдень оба усталые, разморенные жарой, отдыхали под развесистым дубом. Старый шаман прикрыл веки и задремал сидя. Дубский полулежа курил папиросу и обдумывал следующий свой ход. Записей он сделал достаточно, но чувствовал, что старик многое еще скрывает от него. Он мог припугнуть шамана, сила и власть были на его стороне, но он понимал, что тогда старик совсем запрячется, как улитка в панцире, замкнется, и ничем его больше не расшевелишь.
Дубский лениво смотрел на широкий Амур, на дальние голубые сопки. Вдруг он увидел пароход, поднимавшийся против течения, и долго наблюдал за ним. Молчать больше было невыносимо, да и старик мог крепко уснуть.
— Старик! Богдано!
Шаман открыл глаза.
— Пиапон твой близкий родственник? — спросил Дубский.
— Близкий.
— Председатель райисполкома Богдан Заксор тоже?
— Да.
— Почему он председателем райисполкома стал?
— Не знаю, люди подняли, наверно.
— Он был одним из хозяев священного жбана?
— Да, имел право брать священный жбан.
— Может, поэтому стал председателем?
— Может быть.
«Хорошо, все пригодится, — думал Дубский, делая записи. — Что касается Пиапона, будет касаться и председателя райисполкома. Покладистее будут, когда услышат такое».
Дубский закрыл блокног, опять на глаза ему попался пароход. И вдруг ему пришла в голову озорная мысль.
— Богдано, ты великий шаман, все можешь сделать, — продолжал он. — Сможешь остановить, вон тот пароход?
— Люди там, а я человек тоже.
— Ну, останови!
Старик в упор пристально и долго глядел в глаза Дубского и строго проговорил:
— Человек движет пароход, а ему все можно повелеть. Я повелел. Смотри, остановился твой пароход.
Дубский взглянул на широкий Амур и от удивления приоткрыл рот, глаза округлились, как у совы, — пароход застыл на месте. Этнограф поморгал, потом протер глаза платком, встряхнул головой, но пароход по-прежнему стоял на месте, виднелся между развилинами впереди стоящего деревца. Но Дубский не был бы Дубским, если бы растерялся от этой неожиданности.
— Шаман, это советский пароход, он идет по распиеанию, а ты его остановил, — сказял он строго. — Ты будешь в ответе за это.
Старый Богдано презрительно взглянул на него и ответил:
— Тебе, человек с оружием на боку, власть вскружила голову. Тебе дали большую власть, а ты по своему скудоумию не знаешь, как ею пользоваться. Потому играешь. Сурово, несправедливо играешь. Смотри, где твой пароход.
Разгневанный Дубский бросил взгляд на Амур и не нашел парохода на прежнем месте, пароход будто на крыльях перелетел далеко вперед и уже исчезал за дальним кривуном.
«Волшебник, природный гипнотизер», — отметил про себя Дубский, а вслух сказал:
— Собирайся, поедешь со мной в Хабаровск.
— Что взять с собой? — спросил старик, давно догадавшийся, куда клонит его собеседник.
— Одежды немного, денег.
В этот же день Дубский перевез старого шамана в Малмыж, где собирался сесть на пароход.
— Куда поехал, старик? — спросил шамана Митрофан Колычев, случайно оказавшийся на берегу.
— В Хабаровск еду, вот к нему, к названому сыну.
Митрофан позвонил в Нярги и сообщил Хорхою, оказавшемуся у телефона, что старый шаман Богдано поехал в гости к Дубскому.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Холгитон порядком надоел Кирке, он каждый день являлся к нему советоваться, как дальше достраивать медпункт.
— Обыкновенный дом, пятистенный, — в сотый раз повторял Кирка.
— Нет, нэку, дом доктора не может быть обыкновенным, — твердил свое Холгитон, — я был в таком доме, знаю.
— Ты был в городской больнице, там другое…
— Мы не хуже их, у нас не должно быть хуже.
