Евгений Воробьев - Незабудка
Вперемежку с почерневшими телеграфными столбами стояли свежеотесанные. Рядом с головешками белели новые доски. В мертвых, на первый взгляд, домах множилось число окон, размером с форточку. Августовское предзакатное солнце золотило эти оконца нежаркими лучами.
После путаных указаний бабки, загонявшей козу, мальчонки с удочками и домохозяина, чинившего забор и попросившего закурить раньше, чем ответил на вопрос, я нашел наконец белокаменный двухэтажный дом горсовета.
Едва я поднялся на крыльцо, как столкнулся лицом к лицу с Ариничем, шагнувшим навстречу из двери, распахнутой рывком.
Он узнал меня тотчас же, улыбнулся и протянул левую руку.
— Добрался благополучно? — спросил Аринич таким тоном, будто я только что спрыгнул к нему в траншею или приполз по ходу сообщения на наблюдательный пункт полка.
— Все в порядке, Роман Андреевич.
— И надолго?
— До позднего вечера.
— И то дело!
На крыльце стало тесно, следом за Ариничем из дома вышли еще несколько человек и все топтались на месте, поджидая его. Аринич торопливо начал нас знакомить.
— Товарищ Тышко — наше народное образование. Гарновец — директор кинотеатра, Фрося Станкевич — секретарь горсовета. Ну, вот и хорошо! Хлеб-соль за нами, а сейчас прошу в компанию. Пойдем, на кинотеатр поглядишь. Не театр, а сказка! Тысяча и одна ночь! Сегодня открытие. Как раз подоспел. Ну как, комиссия? Все в сборе? Тогда пошли.
Аринич торопливо спрыгнул с крыльца, мы двинулись следом. Со стороны можно было подумать, что все только меня и ждали, что я тоже — член комиссии.
Заведующий гороно Тышко был в измятом сером костюме, в измятой вылинявшей кепке, из-под которой виднелись седые волосы, в руке у него тяжелел бурый, истрепанный портфель. Можно было побиться об заклад, что портфель Тышко набит учебниками и ученическими тетрадями. Казалось, и руки у него выпачканы мелом. А если он сейчас заговорит, то начнет с фразы: «Ну-с, так на чем же мы с вами остановились?»
Гарновец без шапки, в черном пиджаке с орденом Красного Знамени. Горькие складки у рта и на лбу делали его старше своих лет, а седая прядь в густых темно-каштановых волосах неожиданно подчеркивала, что он молод.
Фрося Станкевич в сапогах не по размеру, широкие кирзовые голенища на каждом шагу шлепали ее по обнаженным загорелым икрам. Красный платок повязан низко, на самый лоб; так прежде ходили работницы-делегатки. Миловидность мешала ей казаться серьезной и сосредоточенной.
Мы с Ариничем шагали рядом, то и дело с улыбкой поглядывая друг на друга.
— Где мы в последний раз виделись? — вспоминал Аринич. — Правильно! На Немане. Это когда на понтонах переправлялись? Правильно! Мне еще тогда фуражку прострелили и козырек, черти, попортили.
Он снял зачем-то кепку и внимательно ее осмотрел, будто удивляясь тому, что на голове не та армейская фуражка. Ни слова о ранении, о демобилизации Аринич не сказал. Надоело рассказывать о своем несчастье? Боялся непрошеного сочувствия? Или полагал, что пустой рукав достаточно красноречив и можно обойтись без подробностей?
Мы завернули за угол, миновали киоск «Фотомомент», прошли мимо холодного сапожника. Он работал, не поднимая головы; его нетерпеливо ждала девушка, разутая на одну ногу.
Оживленная улица вела к базару. По случаю воскресенья на базаре было шумно и многолюдно, у возов толпился народ, причем семечки лузгали как бы наперегонки и покупатели и продавцы. Над площадью стоял запах свежего навоза, как всегда на провинциальном базаре.
Пока мы шли через базар, Аринич то и дело приценялся к продуктам, а творог и мед даже попробовал, но, судя по всему, покупать ничего не собирался.
Аринич все рассказывал о городских своих заботах и хлопотах.
— Сегодня кинотеатр открываем. Под названием «Партизан». Его рук дело. — Аринич кивнул в сторону Гарновца. — На всю область разговор из-за этого кино. Больницу под крышу не определили. Школьники в три смены на партах сидят. А кинотеатр открываем! Ох, намылят мне за это голову! Скорее облысею, чем отмою. А кто будет виноват? Он будет виноват!
Аринич опять кивнул на Гарновца, шедшего впереди. Гарновец забегал вперед, а затем нетерпеливо ждал, Пока мы подойдем. Многие встречные здоровались с Ариничем и его спутниками. Но я заметил, что с Гарновцом раскланивались особенно почтительно.
— Теперь кланяются, — сказал Аринич, добродушно усмехнувшись. — А было время — отворачивались, на другую сторону переходили. — Аринич опять кивнул на Гарновца. — Он тут долго в предателях ходил.
Недоумение мое росло, и это доставляло Ариничу явное удовольствие.
Мы миновали еще несколько полумертвых кварталов, и вдруг между торосов возникло новенькое двухэтажное здание, выкрашенное в голубой цвет.
Маляр с костылем докрашивал парадную дверь. Он был в рваной тельняшке и в черных брюках. Одна штанина лежала широченным клешем на земле, другая была пришпилена выше колена.
С обеих сторон от парадной двери стояли рекламные щиты — фильм «Чапаев».
По фронтону здания тянулась вывеска. У живописца хватило вкуса перевить буквы лентой салатного цвета, с красной черточкой посередине, как на колодке партизанской медали.
— Постой, постой! — воскликнул Аринич, приглядевшись к вывеске. — Что-то напутал твой живописец Суриков. Театр-то окрестили «Партизан». И в газете так напечатано. Откуда же взялась «Партизанка»? Кинотеатр, он — мужского рода.
— Это я, Роман Андреевич, изменил, — признался Гарновец, сильно смутившись.
— Ну что ж, — поспешно согласился Аринич. — Пусть женского рода. Очень хорошо! Есть же кинотеатры «Аврора», «Родина», «Пятилетка». Отлично!
В вестибюле, в фойе, в зрительном зале, в кинобудке— всюду пахло краской, клеем, непросохшей штукатуркой. Два подростка привинчивали в зале последний ряд кресел. Седобородый старик, в мундире немецкого офицера и в лаптях, выметал стружки. Уже светилась красными буквами табличка «Запасный выход». Ослепительно белела простыня экрана — без швов, без морщинок, без складок.
Сейчас «Чапаев» мирно спал, свернувшись клубком в цинковых коробках, но вечером он оживет на впечатлительном полотне. Чапаев вновь промчится во весь опор в атаку, и бурка будет биться за его плечами острыми крыльями. А потом весь зал, вместе с пулеметчицей Анкой, будет переживать волнующие подробности психической атаки.
Аринич подписал акт о сдаче кинотеатра в эксплуатацию, дал подписать другим членам комиссии, а потом неожиданно предложил:
— Подростки здесь с роялем никак не совладают. Надо его в фойе устроить на жительство. На второй этаж. Может, подсобим? Как вы, комиссия?
Тышко торопливо положил портфель на подоконник, а Фрося стала еще более серьезной и поправила косынку. Тышко, старик в лаптях, два подростка, я и Фрося, которую так и не удалось отговорить от этой затеи, потащили рояль по лестнице. Аринич шел сзади, командовал и все норовил подпереть плечом лакированный борт рояля.
Аринич напомнил мне раненого из их гвардейской дивизии. С рукой на перевязи шел тот с переднего края в медсанбат, увидел, как мы вытаскиваем завязшую в дорожной грязи пушку, подошел, чтобы подпереть здоровым плечом орудийный щит и прокричать чудодейственное «раз, два, взяли»...
После осмотра кинотеатра Гарновец пригласил всех к себе домой подкрепиться. Он жил в пригороде, который здесь называют форштадтом. Дорога туда, за оживленным разговором, показалась короткой.
Родители Гарновца встретили нас с тем сердечным хлебосольством, в котором нет желания выставить напоказ свое радушие, нет навязчивости.
Хозяйка поставила перед нами глиняный жбан; стенки его запотели, от него пахло погребом.
— Откушайте холодного молочка, пока яичница поспеет.
Завтрак не прервал беседы. На улице Гарновец показался мне угрюмым человеком, из которого и слова не выжмешь. А дома он, как и его родители, стал весьма словоохотлив...
2
С той поры как появился кинематограф, мальчишки мечтали стать киномеханиками. Что может быть лучше — каждый вечер и по нескольку раз подряд бесплатно смотреть картину!
С афиш, висевших у входа в «Олимп», приманчиво улыбались звезды экрана. Днем кинокрасавцы надменно взирали на гуляющих коз и на босоногих мальчишек; мальчишки собирались часа за два до начала первого сеанса.
Обычно мальчишки, едва став подростками, изменяли своим мечтам и вспоминали о них со снисходительностью взрослых. Но Сереже киномеханик дядя Михась по-прежнему представлялся волшебником.
На экране захолустного городка возникала чужая жизнь, с лакеями, сыщиками, ковбоями, обгоняющими курьерские поезда, красавицами в бальных платьях с обнаженными спинами.
В двенадцать лет Сережа впервые поднялся в будку к дяде Михасю. Мальчик подавал коробки, менял угли, перематывал и склеивал ленту; в будке всегда стоял острый запах грушевой эссенции. Многие картины, например «Красные дьяволята», Сережа знал наизусть, кадр за кадром.
