Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду
— Дайте я попробую, — робко сказал он наконец.
— Нет… Здесь дело не в силе — нужно просто нащупать… Не зная, это не сделаешь, будь он прок…
Фрэнк деликатно кашлянул.
— Кстати, Трикси… Я не знал — если вы живете одна, то… может быть, мой визит не совсем…
— Будь он трижды проклят, — сказала Беатрис, выдернув поддавшийся наконец ключ и ударом ноги распахивая дверь. — Сколько раз собиралась позвать слесаря! Входите, Фрэнклин…
Они вошли в квартиру — Беатрис, сердитая и раскрасневшаяся от возни с замком, за нею Фрэнк, смущенно протирая очки. В мансарде, как обычно во второй половине дня, было довольно жарко. Беатрис сняла куртку и швырнула через комнату.
— Снимайте пиджак, если хотите, — сказала она, быстрым мальчишеским движением заправив в брюки выбившийся край блузки. — Здесь жарко. К сожалению, у меня нет холодильника, так что я ничем не могу вас угостить. Разве что кофе. Вы спрашиваете, как я живу? Вот, пожалуйста. — Она сделала быстрый круговой жест и спрятала руки за спину.
— Как мило, — сказал Фрэнк, окинув взглядом обстановку. Странная какая-то кровать, возможно просто пружинный матрас на чурках, ободранный шкаф прошлого века, книги в беспорядке — все слишком не вязалось с обликом той, что стояла посреди этого убожества на слегка расставленных ногах, заложив руки за спину и упрямо наклонив голову, и была похожа на… Трудно сказать, на кого именно. Какие у нее волосы — совсем темные, почти черные и почти прямые, с каких пор она стала носить их такими длинными? Два года назад у нее была прическа «лошадиный хвост»…
— Трикси, вы с ума сошли, вы же не можете жить в такой… такой проклятой дыре, — заговорил он вдруг. — Трикси, я просто не в состоянии понять, что заставляет…
— Простите, — сказала она очень ровным тоном, почти холодно. — Садитесь, пожалуйста. Можете снять пиджак, здесь жарко. У меня к вам просьба, Фрэнклин. Надеюсь, вы поймете. Не нужно называть меня «Трикси», хорошо?
Несколько секунд — может быть, их прошло всего две или три, но показалось больше, — Фрэнк смотрел на нее молча, как смотришь иногда на собеседника-иностранца, когда плохо знаешь язык и каждую фразу приходится переводить в уме, прежде чем поймешь ее смысл.
— О, конечно, — сказал он наконец. На скулах его проступили красные пятна. Он отошел от двери и, не снимая пиджака, опустился в кресло — смешную допотопную штуку в стиле «провансаль», составленную из точеных палочек и продавленных подушек в веселеньком, цветочками, кретоне. — Конечно, Дора Беатрис. Мне следовало самому догадаться…
Беатрис села на край постели, выпрямившись и держа руки на коленях; только спустя минуту, случайно опустив глаза, она увидела побелевшие суставы своих судорожно сплетенных пальцев и заставила себя их расцепить. Фрэнк молчал, так и не докончив фразу; Беатрис чувствовала, что нельзя дать ему заговорить, что она должна сейчас говорить сама — говорить без умолку, о чем угодно, лишь бы не дать заговорить ему! Но язык ей не повиновался, и в голове было совершенно пусто.
Что могла она сказать этому широкоплечему человеку по имени Фрэнклин Хартфилд, аккуратному, отутюженному и выбритому так, как только может быть выбрит и отутюжен преуспевающий молодой американец, любящий свою профессию, свою бейсбольную команду и свое «хобби»…
— Как вы узнали мой адрес? — спросила она, найдя наконец какую-то зацепку для разговора.
— О, вы, несомненно, рассердитесь, — сказал Фрэнк, — я, очевидно, не должен был этого делать… Я написал мистеру Альварадо… Кстати, он сейчас не в Байресе, но вы это, очевидно, знаете… — Фрэнк опять промокнул лоб платком. — Мистер Альварадо был так любезен, что сообщил мне ваш брюссельский адрес. Мне не следовало этого делать, Трик… Дора Беатрис… Но, вы понимаете… Я чувствовал, что должен вас повидать, потому что…
— О, ничего, пожалуйста! — Беатрис судорожно улыбнулась. — Где вы работаете во Франции, в самом Париже?
— Нет, нас загнали в Тулузу. Это на самом юге, знаете? Очень жарко, почти как у нас в Нью-Мексико. Парни были страшно разочарованы — почему-то сначала все решили, что речь идет о Париже… Вы понимаете, это все делается по плану унификации вооружения в системе НАТО… Кое-что дают европейцы, мы вот на прошлой неделе видели испытания нового французского перехватчика… Возможно, он и будет принят на вооружение, там интересно решена силовая установка — две турбины и один жидкостный… Впрочем, вам это неинтересно. Расскажите лучше о себе, Дора Беатрис.
— О себе? — Лицо ее сразу приняло настороженное, почти враждебное выражение. — Сожалею, Фрэнклин, но мне нечего вам рассказать.
По существу, это была ясная и даже не особенно завуалированная вежливостью просьба не вмешиваться в ее жизнь и раз навсегда отстать с расспросами. Фрэнк так и понял. Он сидел в дурацком кресле из точеных палочек, смотрел на носки собственных ботинок и со стыдом и болью думал о том, что не нужно было выпрашивать у Делонга этот двухдневный отпуск, не нужно было лететь из Тулузы в Париж, а из Парижа сюда, и уж во всяком случае не нужно было подходить к ней, когда она вышла из такси. Он мог посмотреть издали и вернуться в аэропорт. Не нужно было с нею заговаривать. Чего он надеялся добиться? Она стала взрослее и, может быть, еще более красивой, хотя это трудно оказать. Может быть, просто волосы — черные и почти прямые. Ему такие всегда нравились. Именно такие — чуть волнистые. Так длинно сейчас никто не носит, по крайней мере у нас, дома…
— Вы повзрослели, Дора Беатрис, — сказал он упрямо, несмотря на все эти мысли, только что промелькнувшие в его голове. Он вообще был упрям. Очевидно, фамильное качество: капитан Джон Хартфилд тоже был упрям и погиб, в общем-то, именно из-за своего упрямства. По возрасту он уже мог не летать, но упрямо считал, что летать нужно, и летал до тех пор, пока его «крепость» не взорвалась над Швейнфуртом с полной бомбовой нагрузкой и девятью человеками экипажа.
— Вы стали совсем взрослой дамой, — сказал он упрямым голосом. — И выглядите очень хорошо.
— Вы находите? Не знаю.
— Скажите… А как у вас с вашим колледжем — то есть лицеем?
— С лицеем? — В голосе Беатрис прозвучало легкое удивление. Она пожала плечами: — Никак. А что?
— О, просто спросил. Вы его не окончили?
— Нет.
— И не думаете?
— Нет.
— Что вы вообще думаете делать, Дора Беатрис? Я имею в виду вообще, понимаете?
— Не знаю, Фрэнклин. Вообще — не знаю.
— Но ведь, Дора Беатрис… так жить нельзя!
— Можно, как видите. Сейчас я поставлю кофе, минутку…
Она вскочила и почти выбежала из комнаты. Фрэнк слышал, как вода из крана лилась в кофейник, как зашипел газ, как выдвигались какие-то ящики и шуршала бумага. Потом хлопнула дверь, и стало тихо. Фрэнклин сидел на трогаясь с места и думал о том, что приехал он сюда совершенно напрасно, но что приехать было нужно. И что он не уйдет из этой комнаты до тех пор, пока они не поговорят обо всем откровенно и до конца…
Кофейник вскипел. Фрэнк погасил плитку, подивившись ее странному виду, с опасением потрогал идущую от газового крана резиновую трубку и недоверчиво принюхался. Потом он огляделся, как оглядывался в другой комнате. Очевидно, это называется кухней? Да, холодильника нет. И вообще ничего нет. Черт возьми, когда эти европейцы научатся жить по-человечески?..
Он уже начал тревожиться, когда вернулась Беатрис, прижимая к груди свертки.
— Вы погасили? Спасибо, я боялась, что вы не найдете кран. Я только сбегала в лавку — здесь недалеко, на улице Утонувших Детей… Честное слово, так и называется!
Фрэнк вернулся в свое кресло. Дверь оставалась открытой, Беатрис суетилась, заваривая кофе и разворачивая свои покупки.
— Правда, здесь чудесные названия улиц, — продолжала она говорить с тем же неестественным, лихорадочным оживлением в голосе. — Вы знаете, можно просто ходить и читать названия… В Икселле, где пруды, есть, например, улица Золотой Шпоры. И еще я видела улицу, которая называется Волчий Ров. Это в самом центре! Если забраться в старые кварталы, то там вообще есть все, что хотите: и улица Меча, и улица Зеркала, и даже улица Лисиц. Интересно, правда? Я считаю, что это куда лучше, чем у нас в Америке: или просто номера, или фамилии генералов, или места знаменитых сражений… Возьмите в Аргентине! Куда бы ты ни приехал — обязательно Сан-Мартин, обязательно Боливар, обязательно Кальяо… Ну, или еще названия деревьев. А здесь — улица Золотой Шпоры! Вы хотели бы жить на улице Золотой Шпоры, Фрэнк?
— Еще бы, — сказал он. — Хватит вам заниматься кухней, идите сюда.
— Иду! Сейчас мы выпьем кофе, я тоже немного проголодалась. Когда улетает ваш самолет?
— Утром, в девять с чем-то, но у меня еще нет билета.
