Павел Нилин - Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы
— Загляните ко мне денька через два, через три. Может, я вам это дело устрою...
Матвей Кузьмич пожелал ему доброго здоровья, поблагодарил и довольный ушел домой.
Дома в эти дни неожиданно развернулись большие работы. Должны были прийти столяры, штукатуры, белильщики — начинался капитальный ремонт квартиры.
Из всех комнат в одну пришлось снести все вещи — зеркала, столы, диваны. Матвей Кузьмич упаковывал в газеты картины, закрывал брезентом шкафы, выбивал ковры во дворе.
Невестка его просила:
— Вы уж, папаша, похозяйничайте тут. Я ведь занята, на службе. А вы уж, пожалуйста... Посмотрите, чтобы все было как следует. Штукатурить будут так вы обратите внимание на штукатурку. Вы ведь, наверное, понимаете в этом. Хозяйственный человек...
— Не беспокойся, Танечка, — говорил Матвей Кузьмин. — Я погляжу все, что надо...
Он был доволен, что ему поручили такое дело, что есть о чем заботиться, за чем следить. И когда пришли штукатуры, он не только наблюдал за их работой, но и помогал им, подносил песок, цемент, поддерживал лестницу. Потом он так же помогал столярам, белильщикам.
Весь ремонт надо было закончить до приезда Виктора Матвеевича. Ждали его через неделю. Очень торопились...
Но Виктор Матвеевич пробыл в командировке больше месяца. Он ездил по заводам Сибири и Дальнего Востока.
В Москву он возвратился поздней осенью. И прямо с вокзала поехал в трест.
Однако и в тресте ему не удалось разрешить всю дорогу мучивший его вопрос.
Из треста он поехал в главк. Он хотел поговорить с начальником главка. Черт знает что! В Сибири простаивают два завода, а здесь, в главке, не хотят даже как следует отвечать на срочные телеграммы.
Надо докопаться до корней.
В главке Виктор Матвеевич раздевался поспешно и с таким видом, как будто ему было жарко. Он был взволнован.
Сняв пальто и шляпу, он бросил их на руки стоявшего в темной нише швейцара и привычно протянул руку за номерком.
— Да не надо. Без номерка можно, — сказал швейцар. — Чего я, пальто не знаю?
Директор треста услышал очень знакомый голос.
Вглядевшись в темноту ниши, он увидел отца.
Матвей Кузьмич стоял перед ним в длинной черной ливрее с золотыми лацканами. Борода его, длинная, густая, была расчесана, разделена на две половинки и лежала на груди, как дорогой воротник.
Вид у него был величественный. Он сдержанно улыбался.
— Это что такое? — спросил растерянно и удивленно сын.
— Служу, — сказал отец.
Виктор Матвеевич хотел еще что-то сказать, но ничего не сказал, махнул рукой и пошел по лестнице.
В приемной он встретил много знакомых хозяйственников, разговаривал с ними, шутил. Потом его позвали в кабинет начальника главка. Он спорил с начальником, доказывал ему справедливость обвинений, выдвинутых против главка, делал подсчеты, вычерчивал на бумаге какие-то круги, говорил о бочках, о цементе, о гвоздях.
И все время у него не выходил из головы этот швейцар, что стоит внизу, у вешалки. Ведь кто не знает, как это вышло, может подумать, что он, директор треста, нарочно послал старика отца в швейцары, чтобы не кормить. Ведь его, директора треста, на смех поднимут. Безобразие!
Виктор Матвеевич не знал, что отец его устроился в главк по протекции швейцара треста, к которому он случайно зашел за спичкой и с которым познакомился, отрекомендовавшись папашей директора. Польщенный таким знакомством, трестовский швейцар охотно откликнулся на просьбу директорского папаши пристроить его куда-нибудь и написал ему записку к своему племяннику, коменданту в главке.
Все это было бы интересно узнать Виктору Матвеевичу. Но он не узнал об этом, потому что, выйдя от начальника главка и спустившись вниз, сразу же начал строгий разговор с отцом, потребовал, чтобы отец сейчас же подал заявление об увольнении.
— Или я попрошу, чтобы тебя уволили.
— Это как же так? — сказал отец, рассердившись. Заискивающий, немножко печальный его тон моментально пропал. В голосе послышались гнев, обида и негодование. — Это как же так — уволить? Да ты знаешь, меня сроду никто не увольнял. Не за что было. Что я, вор?
— Не вор ты, и не в этом дело, — сказал сын немножко растерянно. Просто надо, чтобы ты уволился. Тебе бумажку выдадут, что ты работал хорошо и ушел по собственному желанию.
— Да не желаю я! — сказал отец непримиримо. — На что мне бумажка, ежели я ни в чем никогда замечен не был? Я в местком пойду. Как же можно так делать! Это вам не старый режим. Просто-напросто человека угнетать. Довольно, поугнетали...
Матвей Кузьмич, сердясь, повышал голос. Проходящие смотрели на них. Виктор Матвеевич сказал:
— Ну ладно, дома поговорим.
Оделся и вышел.
Дома Виктор Матвеевич рассказал жене о выходке отца. Он так и сказал: «отцовская выходка». Жена сказала, что знает об этом, удивлена, но все-таки считает, что требовать увольнения отца не следует.
— Это неправильно, — сказала она.
— Но надо что-то делать, — сказал муж. — Надо убедить его как-нибудь, что ли. Мне перед людьми неудобно...
Вскоре пришел Матвей Кузьмич. Он разделся в передней, снял сапоги, босой прошел в свою комнату. Виктор Матвеевич постучал к нему. Виктор Матвеевич был настроен сердито.
— Это что еще за фокусы ты устраиваешь? — спросил он, входя в комнату.
Матвей Кузьмич сидел на окованном жестью сундуке, в сарпинковой расстегнутой рубашке, босиком. Вид у него был обиженный.
Без ливреи, без шапки с расписным околышем он был просто стариком, дряхлым, немощным, усталым. Из расстегнутого ворота рубашки выглядывала темная, морщинистая, стариковская шея.
— Никаких фокусов я не устраиваю, а просто скучно мне, — сказал он грустно. — Ведь любая животная и та свое дело знает.
Виктор Матвеевич внимательно посмотрел на него и сказал:
— Не понимаю я все-таки: для чего тебе служба-то потребовалась? Что ты, в деньгах нуждаешься, что ли?
— Скучно мне, Витенька, — печально повторил отец. — Очень скучно без всяких делов. Я и помереть так могу. От скуки.
Виктор Матвеевич сел рядом с ним на сундук. Он смотрел на его большие, потемневшие от работы и времени руки, мирно покоившиеся на коленях.
И эти руки убедили сына больше, чем слова.
Он подумал, что отец действительно может раньше срока умереть, вырванный из привычной для него обстановки труда, забот, мелких будничных волнений. На него надвигается смерть. И отец уже чувствует неотвратимое ее приближение. И боится ее. И, цепляясь за жизнь, хочет голову и руки свои занять делом, заботами. Хочет работать и хлопотать, чтобы не думать о смерти, не чувствовать ее приближения. Это же так просто, так естественно...
— А они, знаешь, Витенька, — вдруг оживленно сказал отец, — меня прямо ударником считают. Мне нынче комендант сказал... «Мы, говорит, вас очень ценим как старый кадр. Вы, говорит, порядок понимаете и разные манеры. Молодые могут свободно пример с вас сымать». И велел мне ходить на кружок. Говорит: «Покажите пример». Понял?
— Ну что ж, — сказал сын неожиданно для себя. — Ладно. Работай. Раз тебе нравится. Я знаю, ты работник хороший.
Выцветшие глаза отца заблестели. Он стал надевать торопливо носки и туфли, чтобы скрыть волнение, вдруг охватившее его.
Сын смотрел на него и улыбался. И, улыбаясь, сын спросил:
— Ну, а чаевые-то берешь?
— А как же! — сказал отец. — Приходится. Дают.
— Ну, это, пожалуй, лишнее, — заметил сын. — Мог бы и не брать. Что за холуйство...
— Как же я могу? — сказал отец. — Раз дают, должен брать. Обижать публику я не имею полного права.
Матвея Кузьмича позвали обедать.
Он пообедал, закурил, вышел на кухню и, присев на табуретку, сказал Ольге Михайловне:
— Вот, значит, какая тригонометрия бывает. Люди как будто и с образованием и на хорошей должности, а тоже всего не понимают, как идет жизнь и для чего она устроена. Ты, мол, не служи, отдыхай, поскольку имеются деньги и готовые харчи. А разве в харчах дело? Разве я виноват, что являюсь, можно сказать, ближайшим родственником директора треста? Разве я могу только про это все время думать?..
Москва, лето 1937 г.
Через кладбище
Милым моим товарищам в Белоруссии
1
— Не пойду я, — сказал Михась и снова потянул на себя рваное серенькое одеяло. — Не пойду и не пойду. Вот и все.
— Как это ты вдруг не пойдешь? — удивился Мамлота, протянул руку, чтобы снова сдернуть с Михася одеяло, и на мгновение мучительно зажмурился от резкой боли. — Тебе же, это подумать только, все документы уже заготовлены.
— Документы, — потер кулаком глаза Михась. — Что я, не знаю, кто их писал? Она же вовсе неграмотная по-немецки, эта Клавка Прищемилина. И этот Бумбер как лопух. Такие печати ставит, что Ворожейкова прошлый раз чуть не повесили. Еле убежал. И все из-за печати. Можешь его самого спросить. Я его вчера видел в Богатове. Говорит: «Они меня уже в сарай заперли и двух полицаев поставили». Ворожейков же врать не будет...
