Ефим Пермитин - Три поколения
Андрей внезапно покраснел. Он силился вспомнить, что слышал о колхозном самоучке в министерстве, но, вспомнив, заговорил развязно:
— Ах, это вы об этом доморощенном изобретателе деревянного велосипеда! Он просто вульгаризатор.
— Андрей Никодимович, не говорите так! Прошу вас, не говорите! — неожиданно страстно воскликнула Вера. — Я два раза еще студенткой ездила к нему…
Андрей засмеялся.
— Вера! Ваша страстность в защите Мальцева мне нравится, но в науке я привык доверять проверенным авторитетам. И эмоциями меня не поколеблешь.
Андрей видел, как лицо Веры потускнело. Ему показалось, что ей стало и больно и стыдно за него.
— Статьи его я, конечно, прочту, — поспешно добавил он, — и мы с вами еще вернемся к Мальцеву. До свиданья, Вера.
— До свиданья, Андрей Никодимович, — отозвалась Вера.
Ночью Андрей попытался найти в журналах что-нибудь из статей Мальцева или хотя бы о Мальцеве, но ничего не нашел. «Придется попросить у Веры. На сбережения от стипендии два раза ездила…»
Впервые Андрей видел Веру такой взволнованной.
«А как вскинулась! Как засверкали глаза! Вот ты, оказывается, какая!» — подумал Андрей, опускаясь на свою жесткую койку.
Глава V
Агрономов в подчинении у Андрея на восемь огромных колхозов только три. Одного из них, Петра Павловича Творогова, бывшего до этого главным агрономом, назначили плановиком МТС.
Творогов не имел специального образования, но был неплохим практиком. Болезненный, желчный, рано состарившийся, Петр Павлович знал все о всех в МТС. Труженик, худощавый, со сморщенным, маленьким личиком и густыми бровями, он, не разгибаясь, днями и ночами сидел за составлением отчетов.
Крайсельхозуправление завалило МТС бумагами. Андрей подсчитал, что в среднем ежедневно поступало до десяти пространных запросов. Ответ на каждый многовопросник иной раз занимал полдня.
— Андлей Никодимыц, бумазное дело лекомендую соследотоцить у меня: мне уз заодно пылиться… — Творогов не выговаривал «р», прицокивал и присюсюкивал.
Андрей с радостью согласился с его предложением.
Умный старик в первые же дни оценил горячую заинтересованность молодого агронома в деле и без особого труда распознал, что Андрей лишен опыта.
«Поклонишься и кошке в ножки: твое время, Петр Павлович, прошло, — не без горечи размышлял старик. — Ты и стар и опытен, но у тебя ни образования, ни диплома, следовательно, помогай молодому влезать в оглобли. Только подсказывай незаметно: горяч, не стал бы взбрыкивать…»
И Петр Павлович чем мог помогал главному агроному. Из женщин, кроме Веры Струговой, в зоне Войковской МТС была еще агроном Татьяна Михайловна Ошкурникова, девица тридцати трех лет, нервная, рано остывшая и, очевидно, разочаровавшаяся в своей профессии. Выглядела она всегда какой-то скорбной, обиженной. При встречах с Андреем ее печальное, «великопостное», как говорил о ней не лишенный юмора Творогов лицо нервно передергивалось, и она поднимала истерический крик:
— Увольняйте! Сейчас же увольняйте меня, не то сама сбегу! Я без организаторских способностей!
По-детски коверкая слова, Творогов объяснил Андрею:
— Мать у нее в городе, вот она и рвется туда… Ей в кино хочется и на работе кабинет, хоть немудрященький.
Многие из подсказок Творогова Андрей принимал с благодарностью, а кое с чем не только не соглашался, но и яростно восставал против и делал по-своему.
Целые дни главный агроном разъезжал по полям, а ночами разбирался в таблицах севооборотов.
— Переходки ломаны-переломаны, без пол-литры не разберешься, — снисходительно улыбаясь, пояснил Творогов. И тоном старшего заключил: — А потому рекомендую строго держаться последних таблиц.
— Но ведь они же филькина грамота, Петр Павлович!
— Филькины эти грамоты составлял я. Вы, Андрей Никодимыч, теоретик, я — практик. У меня вот за этими самыми плечами, — Творогов показал на свою сутулую спину, — агрономической работенки двадцать три годика, как одна копеечка, уложены.
— И все равно я не могу помириться, Петр Павлович, чтобы на одном и том же поле четыре года подряд зерновые сеять. Как не соглашусь и с тем, чтобы планы составлял один плановик. Неужто я вам должен еще доказывать, что в составление колхозных планов нужно вовлекать массы колхозников?
И таблицы севооборота, и рабочие планы Андрей начал переделывать, как того требовали правила агротехники и изученные им почвы ближайших колхозных полей. В эту работу главный агроном вовлек и председателей колхозов, и полевых бригадиров, и стариков землеробов, отлично знавших каждую пядь своей земли.
На одной из таких встреч Андрея с практиками в колхозе «Красный урожай» белобородый семидесятилетний Агафон Беркутов, все еще крепкий, прямой старик, сказал:
— Чужая душа не вода в ковше, сразу не разглядишь. А вот тебя, сынок, насквозь видно. Не робей, дело у тебя пойдет.
— Это по чему же вы определили, Агафон Микулович? — спросил Андрей, покраснев до самых корешков волос.
— По ноздре! — Старик помолчал и разъяснил: — Ноздря у тебя чувствительная, а это хошь в коне, хошь в человеке — первое дело.
Вера Стругова за осень еще больше загорела и похудела — «выездилась», как говорила о ней ее подруга, жившая с ней на одной квартире, учительница Валя Теряева.
Действительно, Вера не слезала с седла: территория ее трех колхозов занимала несколько десятков квадратных километров. План пахоты под зябь ей хотелось выполнить и высококачественно и раньше других, чтобы своевременно поставить тракторы на капитальный ремонт.
«Ему, бедняге, и без моих колхозов забот хватает. Пусть хоть за меня-то, свою помощницу, не мучился бы», — думала Вера об Андрее. Первая из агрономов она организовала изготовление щитов для снегозадержания и вовлекла в это дело учащихся старших классов. «Ему будет приятно, что до снега у нас уже все готово», — радовалась она.
Вера полюбила Андрея с первого взгляда. В любви, утверждают психологи, «первый взгляд» — второе зрение. Ей казалось, что уж если такой человек, как Андрей, скажет «да», так это действительно будет «да».
Думать об Андрее, находить в нем все новые и новые качества Вере, как всякому любящему человеку, доставляло огромную радость.
«Любви, огня да кашля от людей не спрячешь…» Как ни пыталась Вера скрыть свои чувства, любовь ее люди приметили. Ничего не замечал только Андрей. Он ценил старательность Веры, ее жадность к знаниям. Для него это была норма, без которой он не представлял себе человека, отдавшегося пытливому, творческому делу агрономии. И то, что Вера Стругова, быть может, чаще других заглядывала к нему в кабинет, Андрей считал естественным. Встречам с ней он радовался, но, как ему казалось, с деловой точки зрения.
Для Веры же ее любовь была напряжением всех сил, могучим взрывом энергии, когда кажется, что нет ничего невозможного. Смех ее звучал счастливей, чем прежде, а в словах было больше тепла. Вера на глазах расцветала, как расцветает под ярким солнцем весна.
Агрономия была страстью Веры с детства. Зародилась эта страсть, когда Вера была юннаткой: вместе с подругой, девятилетней Галей Зайцевой, она вырастила в школьном саду луковицы весом по триста граммов. Пытливых юннаток в сороковом году отправили на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Там Вера и решила стать агрономом.
Отец ее, старый судоремонтный рабочий Александр Стругов, мечтал видеть единственную свою дочь капитаном парохода, мать — врачом. Старики до ожесточения спорили о будущем дочери.
— При ее росте ты только представь нашу Верушу на капитанском мостике большого, белого, как лебедь, пассажирского парохода! «Отдай чаа-алки-и-и!» — Старик рупором складывал у рта руки и басом командовал: — «Носо-о-ву-у-ю-у отда-а-ай!» Вся наша струговская порода у судов, на воде, выросла.
— И где это видано, — возражала мать, — чтоб образованная, красивая девушка в капитанах ходила! Чего доброго, еще и косы обрезать заставят, и фуражку на голову нахлобучат… Нет и нет! То ли дело, войдет она в белом накрахмаленном халатике, в белой, чуть подсиненной косыночке, с кожаным чемоданчиком в дом: «А где у вас тут больной?» — «Проходите, товарищ доктор», «Пожалуйте, товарищ доктор!..»
Но Вера стала агрономом.
В разговорах с Андреем ей не приходилось скрывать свои заветные мысли: каким-то тайным чувством она всегда верно угадывала, как он охотно отзывается на все, связанное с работой. А говорили они почти всегда только о работе. И в этом не было никакой искусственности. Говорить о семенах, об удобрениях, о почвах и их обработке было для нее такой же потребностью, как для музыкантов говорить о музыке, для литераторов — о книгах.
Встречались они довольно часто. И хотя говорили почти всегда только о работе, дома Вера вспоминала каждое слово, сказанное им.
