Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Нет, не о таком, — сказал тихо, но твердо Пахарев, все больше отдаваясь во власть духовной прозорливости собеседника…
Тарасов подал ему стопку брошюр, в том числе и «Философию эпохи», и сказал:
— Прочитайте и сделайте доклад на учительском собрании. Это как раз сейчас необходимо. Всю интеллигенцию города надо в этом смысле просветить…
Пахарев сказал:
— Учение оппозиции — мнение книжников, далеко стоящих от жизни деревни…
— Да что и говорить?! Они вогнали себя в такой тупик, что им ничего не остается делать, как руководствоваться соображением: «чем хуже — тем лучше». То есть ставить ставку на неудачу партии. Что такое ваша школа? Атом в стране. Но и в ней все неудачи радовали Петеркина и компанию его. Я вам скажу, что и в деревню он ездил не для педагогических дел, а с фракционными целями.
— Теперь и я все понял. Именно так.
— Партия в обстановке диктатуры, то есть уничтожения буржуазно-демократических свобод, конечно, не обойдется без врагов, гнездящихся в мещанских слоях населения. Все они теперь хотят видеть в Троцком ту фигуру, которая потрясет железную диктатуру пролетариата.
— Маленький Троцкий — наш Петеркин тоже ведь окружен был своими поклонниками, они тянулись к нему невольно, как железные опилки к магниту.
— Природа. От нее никуда не денешься. А как вы, молодые учителя, реагируете на оппозицию? Касались ли вы этих вопросов в школе?
Пахарев с жаром сказал:
— Наше участие во внутрипартийной дискуссии может иметь только одну цель — воспитание молодежи в духе преданности партии, а не ту цель, которую преследовал Петеркин, — давление на политику партии со стороны молодежи…
Тарасов еще раз подчеркнул, что борьба с оппозицией — дело не только партийных. Пахарев насторожился.
— Только в романах проводится четкая грань между партийным и беспартийным, — сказал Тарасов. — Но тут, может быть, и есть резон. Я в литературе не силен. А вот в жизни эти границы между тем и другим очень капризны, иной раз стираются и даже перепутываются. Иной раз формально мы беспартийны, а в действительности воюем с теми, кто носит партийный билет, но возглавляет оппозицию на данном участке.
— Ох как это тяжело! — вырвалось у Пахарева.
— Знаю, в таком положении побыли. Но ведь и не вы первый.
— Благодарю за доверие. А разрешите узнать, где зав. уоно Арион Борисыч?
— Крысы с тонущего корабля бегут первые… Немало этих молодцов поисчезло. А куда? Покажет будущее. Ариона Борисыча который день ищут, с ног сбились… Исчез — и на тебе. Даже на бумажку нам не ответил. Жена его говорит, что сама не знает, куда он девался. Но время всех ставит на свое место.
Тарасов поднялся, чтобы дать знать, что время аудиенции истекло. Пахарев тоже поднялся, но все еще не уходил, что-то вопросительное было в его взгляде и какая-то озабоченность.
— Да? — даже не словами, а взглядом спросил Тарасов.
— Я все насчет этого инцидента. Даже бумажки вешают мне на окна: «Убийца…»
Тарасов махнул рукой:
— Нам каждому вешают такие бумажки…
Он показал ему плакаты и листовки, которые распространял Петеркин среди рабочих в городе.
— С открытым врагом легко бороться, с тайным, который лицемерно провозглашает наши идеи, страшновато. Клевета на наших людей под видом критики… И ведь как здорово рассчитано! Знают, сукины дети, что люди почти везде одинаковы в этом отношении: вместо того чтобы взять под сомнение источник клеветы — всерьез принимают самое клевету. Тонкая штука это… Как юрист скажу, что даже в практике судов бывают такие случаи… За недостатком улик человек освобождается и от наказания, и от обвинительного приговора, но согласно старой терминологии «оставляется под подозрением». Все клеветники, вплоть до петеркинцев, это знают… Хоть ничего не доказано в отношении Пахарева, а обыватель все-таки будет думать: тут что-то есть, дыма без огня не бывает… Эта скрытая уличная философия опаснее явной пули…
48
У некоторых учительниц были на этот раз «окна», и они пережидали свои пустые часы в учительской, занимались кто чем: одни проверяли тетрадки, другие готовились к урокам. Стояла чуткая тишина. Еле-еле доносились из классов приглушенные голоса учеников. Марфуша обметала лестницу, даже шорохи веника были различимы.
Солнце било в открытые окна с яростью весенней силы и разбрасывало зайчики по стенам. Оно бередило души учительниц.
— Какая тишина, — сказала Манечка шепотом. — Она недавно была назначена в школу. — Сколько цветов за Окой на лугах… Как красива березовая роща. А мы тут киснем.
— Эта тишина зловеща, — ответила Шереметьева тоже шепотом. — Очень, очень зловеща.
— Почему же зловеща?
— Ах, Манечка. Где зав. уоно? Где наш директор? Где Мария Андреевна? Будет кутерьма в нашей школе, поверь моему слову, какой еще не видывал свет. И не минует нас всех страшная перетряска.
— Кого же будут перетряхивать, Евгения Георгиевна?
— Милочка, паны дерутся — у холопов чубы болят. Пословица старинная.
— Кто паны, кто холопы?
— Холопы — это мы с тобой. Когда выгоняют начальников, то их подчиненным тоже достается. Неужели тебе не ясен смысл этой пословицы?
— Уж очень она стара — паны, холопы. Значит, ты думаешь, что Семена Иваныча это заденет?
— Милочка, ты наивна! В первую очередь его заденет. Это дело решенное, очевидное, ясное как день, — еще тише произнесла Шереметьева.
— Кто это сказал?
— Все так говорят. И в городе, и в учительских кругах. Все, все.
— А может быть, это липа.
Шереметьева приложила пальцы к губам и показала в сторону комнаты делопроизводителя.
— Да что вы… Его нет. — Манечка открыла дверь в комнату Андрея Иваныча. — Глядите! И даже завуча нет сегодня, — сказала уже обычным тоном Манечка. — Куда все подевались?
— Наверно, на Страшном суде. — Шереметьева вздохнула. — Да и нам не миновать его. Всем попадет.
Манечка возразила простодушно:
— А нам-то с вами за что?
— Ах ты, Манечка, как кисейная барышня, ну ничегошеньки не смыслишь. Когда наводят в учреждении или в ведомстве так называемый
