Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!
Последние дни ремонтники только и знали, что гоняли с поля боя эти пленные машины к своим летучим мастерским.
Хорошо стоять под снегом, когда этот снег напоминает белый сад, и смотреть на такую дорогу!
И вдруг — крик, пронзительный крик. Когда я обернулся, то увидел, что какой–то человек бежит по полю, увязая в снегу, а впереди, наперерез немецкому танку, скачет большая трехногая овчарка.
Старые ржавые проволочные заграждения пересекали поле. Собака на какое–то мгновение присела, сжалась в комок, и вдруг выпрямилась, и, вся вытянутая, взвилась в воздух. Коснувшись земли, собака перевернулась через голову и покатилась в овраг. Потом она снова появилась возле откоса — без лая, молчаливая, шатающимися прыжками она заходила к танку сбоку, движимая каким–то своим расчетом.
Механик–водитель не мог слышать крика, но в открытый люк он увидел махавшего ему руками человека и остановил машину. Остановил как раз в тот момент, когда овчарка, сделав последний прыжок, легла под правую гусеницу.
Потом я увидел, как собаку тащили от танка за веревку, привязанную к ее ошейнику. Собака не хотела уходить, она рвалась на веревке, мотала головой, прыгала в разные стороны, вставала на задние лапы, садилась, упираясь передней лапой в землю, и выла.
Только когда танк ушел, собака понуро побрела вслед за людьми. Поджатый хвост, повисшие уши, взъерошенная шерсть и ковыляющая поступь придавали ей вид невыразимо несчастный.
Привыкнув на войне к тому, к чему, казалось бы, очень трудно привыкнуть, я был странно взволнован этим непонятным происшествием.
Вечером я зашел к подполковнику Мезенцеву. Он сидел за столом у карты. Карандаш, часы, циркуль, портсигар, зажигалка, как всегда, лежали возле его правой руки. Слева стояли четыре ящика с телефонными аппаратами в чехлах из желтой кожи.
А в углу за печкой лежала уже знакомая мне овчарка.
Она лежала вытянувшись, положив длинную красивую голову на переднюю лапу. Глаза ее были открыты. Собака вздрагивала. Короткая култышка все время тряслась, словно от непереносимой боли.
Миска, наполненная кусками вареного мяса, стояла возле собаки, но она, по–видимому, к ней не притрагивалась.
Мезенцев, словно продолжая начатый разговор, обратился ко мне раздраженно:
— Ведь говорил же всем — идет машина, закрывай дверь! Теперь несколько дней жрать не будет. Всё швейцары нужны! — И взял телефонную трубку.
— Сколько? — спросил он, морщась. — Ну и не трогайте. Знаю. Правильно. Пускай пропустят. Мы их на самоходные примем.
Делая отметки на карте, Мезенцев объяснил:
— Выманивать у немца танки приходится. Берегут посуду, а у меня техника в засаде простаивает.
Я не знаю, когда Мезенцев спит, ест, одевается, бреется. Есть ли у него семья? Что ему нравится и что не нравится? Я приходил к нему в разное время и всегда заставал его у карты и телефонных аппаратов, и всегда он был невозмутимо одинаков.
Видно, удивительная работоспособность начальника штаба добывается из того же источника, из которого черпают свои силы идущие в бой. Но в своем деле каждый идет своим собственным путем.
Крохотная электрическая лампочка, светоносная капля, висела у потолка на толстом прорезиненном проводе. Сухие строгие руки Мезенцева двигались по карте. Где- то далеко, со стороны дороги, послышалось мерное ворчание мотора.
Собака подняла голову, уши ее напряглись и встали, узкая морда повернулась в ту сторону, откуда шел звук.
— Ну вот, — сказал Мезенцев, — опять. — И решительно заявил: — Кончено. Пошлю в тыл, больше терпения моего нет! — И, словно не совсем доверяя себе, еще болеет категорически подтвердил: — Завтра же отправлю!
Может, машина свернула куда–нибудь в сторону или заглох мотор, только шума ее больше не было слышно.
Но собака еще долго оставалась в напряженной позе, потом медленно вздохнула и стала укладываться.
Свернувшись в клубок, спрятав нос в кольцо пушистого хвоста, она снова начала дрожать и тихо повизгивать.
Мезенцев, не отрываясь, что–то писал, широко расставив локти и низко склонившись к бумаге. Потом он взял написанное, поднес к свету, сделал несколько поправок, тщательно сложил бумагу, провел ногтем и вдруг разорвал на мелкие клочки.
— Нет, — сказал он, — нельзя. Ничего не выйдет. Не могу, привык. — И, уже обращаясь ко мне, резко спросил: — Чай пить будете?
Если бы Мезенцев скомандовал: «Руки вверх!», я бы меньше удивился, чем этому внезапному жесту его гостеприимства.
Чай был теплый, невкусный. Но, видно, Мезенцев считал, что чай — единственный возможный повод для неслужебного разговора.
Держа в ладонях кружку с безнадежно остывающим чаем, Мезенцев говорил сухо, быстро, словно вынужденный к разговору, а не побуждаемый собственным желанием.
— В сорок первом году нам, пограничникам, пришлось первым принять предательский удар немцев. Они шли на нас танками. Мы отступали и дрались. С нами были наши собаки. Они были обучены кое–чему. С толом, привязанным к спинам, они бросались под немецкие танки и взрывали их. Мы тоже взрывали танки. Привязывали к мине веревки и бежали наперерез танку. Все искусство заключалось в том, чтобы остановиться, когда мина окажется против гусеницы танка. От моего отряда осталась одна собака. Вот эта, Дженни.
Услышав свое имя, овчарка подняла голову, навострила уши, застучала хвостом и заулыбалась, как это умеют делать собаки, морща дрожащие губы и обнажая клыки.
— Ну, ну, ладно, — сказал собаке Мезенцев и еще поспешнее продолжал: — Немцы окружили нас. Но мы вырвались. Немецкий танк стоял в засаде на просеке. Дженни бросилась к танку, на ней был последний толовый пакет. Но немецкие танкисты уже познакомились с нашими собаками. Танк стал пятиться. Он ударил задом и бил в Дженни из пулемета. Ей перебило лапу. В лесу я отрезал перебитую лапу перочинным ножом и наложил повязку. С тех пор мы всегда вместе.
И, видимо, обрадовавшись, что так все быстро рассказал, Мезенцев поспешно встал, подошел к Дженни и, погружая руку в теплую ее шерсть, с грустью добавил:
— Умная, ласковая, только вот, знаете, танки. Привяжешь — веревку перегрызет. Закроешь в блиндаже, кто–нибудь войдет — она собьет с ног, выскочит. Недавно на НП тоже. Хорошо — бронебойщики выручили. Разложили танк, когда она под него укладывалась. Прямо беда.
Собака перевернулась на спину и лизнула руку Мезенцева. Глаза ее светились. Мезенцев вытер руку и подошел к телефону.
— Хорошо, — сказал он довольным голосом, — очень хорошо! Пускай скапливаются.
Прищуриваясь, он смотрел на карту и наносил на ней толстые красные изогнутые стрелы.
В углу стукнула миска. Я подумал, что Дженни ест, и обрадовался. Но собака не ела. Она сидела, упираясь передней лапой в миску, брюхо ее было втянуто, голова с торчащими ушами повернута к окну.
Казалось, собака не дышала, так она была неподвижна. Внезапно овчарка бросилась к двери, ударилась о нее лапой и грудью, упала, потом поднялась, жалобно огляделась и, сжавшись в комок, прыгнула на стол, а оттуда в окно. Посыпались осколки стекла, рама оказалась слабой и вывалилась наружу.
Холодный ветер со снегом рванулся в хату.
Мезенцев кинулся к дверям. Зазвонил телефон. Махнув рукой, подполковник взял трубку.
Окно я заткнул свернутым полушубком. Порванную когтями Дженни карту Мезенцев заклеил.
Скоро глухие и тяжелые толчки разрывов снарядов вышибли полушубок из окна. Я вышел из хаты.
Казалось, что небо сделано из кровельного железа, оно гремело, колеблясь и выгибаясь. А облака в нем горели, словно они были пропитаны нефтью.
На рассвете я вернулся в блиндаж.
Мезенцев сидел, откинувшись на спинку стула. Лицо его было, как всегда, сухо, спокойно: бессонная ночь не наложила на него своего отпечатка. Ровным голосом он диктовал в штаб донесение о разгроме немецкой танковой бригады.
На следующий день я отправился к месту засады, чтобы посмотреть на разбитые немецкие танки.
Оттепель испортила дорогу. Оставив машину, мы пошли пешком. С ветвей деревьев, отягощенных снегом, капала вода. Если смотреть на ветви деревьев против солнца, увидишь, что эти капли цветные — они окрашивались в цвета радуги.
И вдруг кто–то крикнул:
— Дженни!
Да, это была она.
Собака скакала на трех ногах, забрызганная грязью, низко опустив голову к земле.
— Дженни! — закричал я. — Дженни!
Собака остановилась, повернула в нашу сторону свою красивую острую морду. Потом осторожно вильнула хвостом, приподняла над клыками дрожащие, черные, нежные бахромчатые губы и, мотнув головой, снова продолжала свой путь неровными, шатающимися скачками.
1945
Вадим Кожевников
Знакомьтесь — Балуев!
Повесть.
