Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
На дворе было уже совсем темно. Звезды хотя и слабо, по были видны, а земле света они не давали. Лиза приоткрыла калитку, осторожно выглянула. Пусто. Нет никого. Тут и улица только с одной стороны, впереди широкий пустырь, а за ним — паровозное кладбище…
Боренька, как же тебе одному идти по такой темноте?
Духом добегу, тетя Лиза.
Дай хоть в улицу я тебя выведу.
Лиза никак не могла оторваться от сына. Возвращаться на квартиру все равно ей нет надобности, там ничего у нее не забыто. Вот до угла только проводит Бориса и сразу пойдет на заимку. Какой дорогой? Лиза чуть-чуть замешкалась. Чего же раздумывать? Только здесь, вокруг паровозного кладбища, а пути пересечь за семафором. Тут очень глухо, вовсе безлюдно. Правда, потом через елань долго по снегу придется брести. Зато надежно. Своей тропкой к заимке или через переезд все равно не пройти — там на линии повсюду охрана…
Тетя Лиза, да я и сам теперь… Вернись.
Нет, еще немного.
Они уже дошли до угла, от которого начинается узкий, кривой переулок. Этот переулок другим концом упирается в наезженную дорогу. Вот по дороге мальчик пусть пойдет один. А она тогда вернется и побредет пустырем.
На станции все время неясные шумы, выкрики, а здесь тишина. По переулку, пожалуй, можно до самого конца проводить… и, может быть, чуточку, только самую чуточку, еще по дороге.
Тетя Лиза, а ты куда уезжаешь?
Да… как тебе объяснить…
Лиза не кончила. Со стороны дороги послышался хруст шагов. Что-то ей подсказало: идут сюда. Переулок загибается крутым коленом, и людей еще не видать. Мало ли кому здесь нужно идти. Чего же ее так вдруг словно кипятком обварило? И все-таки она невольно отступила назад и оглянулась: при надобности можно ли убежать? Спрятаться здесь негде, заборы высокие, не перепрыгнуть. А бежать? Куда же ей с мальчиком? Борис не понял ее тревоги.
Ты чего глядишь, тетя Лиза? Эту дорогу я знаю.
Бежать назад все равно поздно. Лучше уж прямо вперед, навстречу. Быстрее. Впотьмах разошлись — и все. Она еще больше прикрыла лицо платком. А шаги все ближе. Слышно: много людей.
Ничего. Пошли, Боренька, ничего…
Да, так и есть, солдаты с ружьями. А впереди них один жандарм. Они заняли в ширину весь переулок. Пропустить их иначе нельзя — только в снег сойти, к самому забору прижаться. Лиза отступила вбок, потянула за собой сына и стала ждать с похолодевшим сердцем. В волнении, сама не замечая как, она все больше кутала и кутала в платок свое лицо.
Солдаты сбились с ноги, жандарм подозрительно повернул к ней голову. И все остановились. Лиза вдруг поняла: это она сама, без меры кутаясь, навлекла на себя подозрение.
Жандарм шагнул к ней, насильно отвернул платок.
Ну-ка, кто это? — И свистнул изумленно: — Коропотова… Сама набрела. А сколько тебя искали!
Кончено. Все…
Страх у Лизы прошел, и явилось страстное желание жить, сопротивляться. Она вспомнила о знамени, которое должна сберечь. Но как? Вырваться из рук жандарма невозможно. Никак нельзя вытащить из кармана и револьвер, выстрелить в него — жандарм держал ее крепко…
Мальчика… мальчика только… сына не троньте, — прошептала Лиза, видя, как зашевелились на ремнях винтовки у солдат, уже охвативших ее полукругом.
31
Порфирий с паромщиком Финогеном целый день ладили седла и волокуши — тонкие, березовые хлысты вместе с сучьями. По снегу волокуши легко поползут за конями — хорошо, можно весь груз на них положить.
Клавдея с Дарьей напеременки выходили на опушку леса и следили за тропой, которая вела в город. Подходов к заимке много, но если беда — она верней всего придет только по этой тропе. По ней в первые дни после разгрома восстания дважды уже приходили жандармы, допытывались, где Порфирий и Лиза. Не веря словам Клавдеи, будто погибли они, жандармы лазили в подполье, обшаривали ближние кусты на берегу Уватчика. Теперь отступились. Клавдея боялась тогда: не забрали бы ее. Нет, не взяли, только изругали всячески.
Когда комитетчики решили уходить в тайгу, Клавдея тоже попросилась с ними, Порфирий сказал:
Оставайся здесь, с Дарьей. Вас сразу не тронули — ну и теперь не тронут. Прямых улик против вас нету. А здесь вы нужнее. Связь через вас держать будем.
Переминаясь на месте, чтобы согреть зябнущие ноги, Клавдея думала: а каков людям будет путь в тайгу? Добро бы только мужчины одни — Лиза как дойдет? Коням овса в тайге не припасено: сколько сейчас навьючат — весь в пути скормят им. А там копытить сухую траву коням придется, с ельников мох теребить. До весны отощают совсем. Выдюжили бы. На Клавдею опять нахлынули все те заботы, какие одолевали ее, когда, бывало, Ильча уходил в тайгу на свой трудный промысел. Только теперь-то ведь не о промысле дума, а о жизнях человеческих. Скорей бы, скорей все наладили Порфирий с Финогеном и собрались бы все, кому уходить. И когда на подмену являлась Дарья, Клавдея спешила к дому и спрашивала Порфирия:
Мужики, вам ничего подсобить не надобно? — Она как-то даже и не думала о той огромной опасности и, главное, ответственности, какие ожидают ее, когда она останется связной. Время такое: чуть ошибись — и погибнешь. Ну, да когда останется человек один, тогда и думать ему о себе. — Сейчас чем вам еще помочь?
Нет, ничего. Справимся сами. За тропой хорошенько следите.
К сумеркам все было готово. Кони, навьюченные И о нагруженными волокушами, грызли в торбах овес — с места накормить их надо сытнее всего. Финоген прилег отдохнуть. Ему досталось труднее Порфирия, он рубил и вязал березы на волокуши, а потом ходил вверх по Уватчику просматривать дорогу, которой ночью придется им выбираться отсюда. Надо выверить все заранее.
С началом темноты прибежал Савва. Он дал большой круг по елани и подошел к заимке сбоку. Савва рассказал, что с косогора он видел, как возле эшелона Меллера-Закомельского табунятся каратели, должно быть, готовятся идти в ночную облаву. После разгрома восстания Савва стал неузнаваемо сдержанным и сухим… Он говорил о карателях внешне спокойно, а в глазах у него была глубокая и злая тоска.
Немного позднее Саввы с другой стороны, от переезда, пришли Иван Герасимович и Севрюков. Они сказали, что заходили к Лавутину, еще раз звали его с собой. Помрачнел Гордей Ильич, все отмалчивался, а потом ответил: «Ступайте, подумаю, может, приду».
Еще позднее приплелся Терешин. Грудь у него еще больше раздирало кашлем. Весь потный, дрожащей от усталости рукой он разглаживал спутавшиеся волосы.
Удачно пробрался, — выговорил он, превозмогая тяжелый, рубящий кашель. — А там что-то страшное затевается. Кто еще не пришел?
Не было Лизы и не было Ивана Мезенцева.
Порфирий то и дело выходил на крыльцо. Над заимкой не стлался такой густой чад, как в городе. Черное, с чистыми, крупными звездами, широко раскидывалось небо. Порфирий слушал. Сторожко слушали и тонкие ветви берез, окружавших избу со всех сторон. Окрест чуткая стояла тишина. А далеко, у вокзала, как обычно, громыхало железо. Но в эти привычные шумы теперь часто вплетались и еще какие-то режущие сердце звуки — крики, плач или стоны…
Потом со стороны депо начала доноситься стрельба. Залпами и одиночными выстрелами.
Порфирий, потемневший, входил в избу с тревогой смотрел на Клавдею, глухо говорил:
А Лизы все нету.
Иван Герасимович и Терешин его успокаивали:
Скоро придет.
— Еще и Мезенцева нет. Это только мы так ловко сумели.
Савва ради Порфирия тоже старался казаться беспечным. А на душе у него зрело другое. Взять бы свою самодельную бомбу, какие они готовили с доктором Мирвольским, пойти на вокзал п швырнуть эту бомбу прямо в вагон Меллера-Закомельского. Это тебе будет за все!.. И не знал еще Савва, что как раз в этот час в дом Чекмаревых вломились каратели и потащили на расправу Филиппа Петровича и Агафью Степановну.
Наконец, измученный и раненный в плечо, притащился Мезенцев. Оп сразу насмерть не придушил жандарма, и тот, поднявшись с земли, стал стрелять ему в спину. Мезенцев рассказал об этом с чувством стыда за свою ненужную жалостливость к жандарму. Иван Герасимович взялся его перевязывать. Терешин заинтересованно расспрашивал о Павле: куда тот повел солдат? Порфирий слушал Мезенцева, каменно стиснув челюсти.
А время шло. Созвездия в небе медленно перемещались над землей. Глуше, плотнее делалась чернота ночи. И суше, звонче становился мороз. Лизы все не было. Порфирий теперь почти не уходил с крыльца. Он снимал шапку и до боли в ушах вслушивался в безмолвие ближнего леса и в страшный с этим безмолвием переклик железной дороги.
Потом ноги понесли Порфирия по тропе, к опушке, где свой черед несла Дарья. Он подошел к ней, одним дыханием спросил:
Нету?
Она покачала головой:
Еще нету.
Порфирий пошел по тропе вперед. Дарья окликнула: