Евгений Пермяк - Сегодня и вчера
Постояв у порога, поразмыслив о чем-то, Степанида Лукинична хотела было уйти, но задержалась:
— У сынка Ийи Сергеевны будет наша фамилия. А ежели она будет наша, значит, и он наш. Вот это-то самое и внуши Руфине Андреевне. Да хорошо внуши! На этом, стало быть, и желаю здравствовать.
А тем временем наступление продолжалось. Руфина добилась встречи с Алексеем. Он пришел к дяде Николаю. К Николаю Олимпиевичу. А дяди не оказалось дома. Его встретила Руфина.
— Ты то зачем оказалась здесь? — спросил он.
— Не буду ничего придумывать. Я упросила Николая Олимпиевича позвать тебя. Другого места нет. К нам ты бы не пришел. А к тебе не придешь.
— Ну почему же…
— Не надо об этом… Зачем говорить о мелочах, когда не сказано главное.
— Главного уже нет, Руфина.
— Нет, есть, Алеша. Сядь. Сядь хоть на минуту. Я ни о чем не буду просить. Я только хочу сказать тебе. Предупредить тебя. — Руфина провела Векшегонова в комнату и усадила. Это произошло так быстро, что тот не успел даже снять свою шапку.
— Алеша! Я очень много думала. Не о себе, а о тебе… Ты не бойся… Я ни о чем не буду просить тебя. Я только хочу сказать, что ребенок, которого она боится показать тебе, сломает все, что ты напридумал, во что поверил…
— Руфина! Я прошу тебя… Ты не имеешь права…
Он не договорил, Руфина перебила его:
— При же тут право? Кроме права, есть правда. И я обязана ее сказать. И ты выслушаешь ее. Я умоляю тебя.
Руфина опустилась на колени и заплакала. Алексей растерялся:
— Что тебе нужно от меня, Руфина?
— Я только хочу, чтобы ты выслушал меня.
Руфина села поодаль.
— Только не перебивай меня. Потерпи пять минут. Потом мы расстанемся.
— Говори…
— Алеша, Ийя удивительная женщина. Я готова молиться на нее. Я поражена ее волей. Ее умением держать себя. Такую, как Ийя, нельзя не полюбить. Но случалось непоправимое..
— Что?
— Между вами стал третий человек.
— Я не знаю его и не хочу знать, — раздраженно сказал Алексей. — И если ты хотя бы товарищ, то не говори об этом неизвестном человеке. Я не хочу о нем знать. Ты слышишь, Руфина, я не хочу…
— Я могу замолчать. Но замолчит ли он, этот неизвестный третий человек? Он всегда, всю жизнь, будет стоять между вами. Он будет сидеть с тобой за столом. Жить в одном доме. И днем и ночью, он никогда не оставит тебя… Не выдумываю же я небылицы. Это сама правда. Жизнь. И как бы ты ни был счастлив сейчас, ты навсегда останешься несчастным вторым…
— Почему же вторым?
— Потому что он отец ее сына, а ты отчим.
— А ты змея.
— Наверно. Но и змеиный яд бывает лекарством.
— Лечи им Сережу.
Алексей попытался уйти. Но Руфина загородила дорогу. Она стала в дверях:
— Я не могу желать тебе зла. Хотя бы потому, что люблю. И любовь велит мне предостеречь тебя. Алеша, когда она приведет своего сына, ты увидишь, кто придет вместе с ним.
Руфина освободила дверь. Алексей мог уйти, но не уходил. По всему было видно, что слова Руфины сеют в нем сомнения, а может быть, и боязнь. Его лицо никогда ничего не могло скрыть.
— Ты недобрый человек, Руфина.
— Как хочешь, так и думай обо мне, Алеша. И мне тоже позволь думать, как я могу. Тебе будет трудно, а потом невозможно жить с ее прошлым. Ты никогда не примиришься с ним. Сначала ты будешь скрывать свои страдания, дать себя примиряться, а потом не выдержишь, напишешь письмо и сбежишь.
— Остановись, Руфина. Хватит предсказывать… Этого не случится…
— Не обманывай, Алеша, самого себя. Я ведь вижу, что ты не веришь своим словам.
Алексей не хотел далее слушать Руфину. Он направился в переднюю и сказал на ходу:
— Я никогда не разлюблю ее…
А оказавшись на улице, он продолжал не то убеждать себя, не то оспаривать Руфину:
«И если в самом деле вместе с ее сыном придет третий человек и мне будет и больно и трудно — я буду нести эту тяжести, потому что не кто-то, а я был виновником всего этого. Я и должен за это расплачиваться».
Дома он не сказал, что видел Руфину. Тогда бы пришлось рассказывать обо всем. А как расскажешь об этом? Как поделишься с Ийей боязнью встретиться с ее сыном, потому что вместе с ним на самом деле придет и этот третий человек, с которым Ийя была так же близка, как и с Алексеем? И ни в чем не повинный мальчик, живое напоминание этой близости с его отцом, всегда будет воспалять его воображение.
Как горько ему сейчас! Он хочет, он всеми силами стремится побороть в себе ненависть к этому неизвестному третьему, но это не в его силах.
Вот тебе и светлый человек Алексей Романович Векшегонов, поклявшийся жить для счастья других!
Векшегонов, вырви из своего сердца низменные чувства, посеянные Руфиной! Разве можно позволить зачеркнутому минувшему отравлять такое хорошее сегодня и завтра? А оно будет еще лучше, хотя бы потому, что время затушует прошлое и заставит забыть его.
Это верно. Но сегодня-то, как жить сегодня? Как заставить себя улыбаться, когда теперь стало трудно смотреть ей в, глаза, в которых отражался «он»? Ведь это уже не та Ийя, которую он знал три года тому назад.
Пусть, уж лучше бы не расцветала она, а оставалась той же «опиской», только бы не было у нее этих двух «третьих». Да, теперь они оба «третьи», ставшие между ним и Иней. Это им она обязана первыми материнскими радостями и порожденной материнством ее красотой. Им, а не ему.
Ах, бабушка, милая бабушка, даже тебе не может рассказать твой внук о своих страданиях…
Уж не уехать ли, в самом деле?
Уж не уехать ли, чтобы еще раз не разбивать ее жизнь? Теперь даже две жизни. Вторая из них — ни в чем не повинная жизнь мальчика, который, конечно, полюбит отчима и поверит матери, что он и есть его найденный отец.
Но ведь это же ложь. Пусть благородная, неизбежная, но ложь. На ней нельзя строить семейных отношений.
Ах, бабушка, как тяжело, как неожиданно счастье повернулось другой, совсем другой стороной…
XV
От бабушки Степаниды Лукиничны едва ли можно что скрыть. Алексей хотя и не признался ей во всем, но достаточно было и намека.
— Вот что, Иваша, — обратилась она к Ивану Ермолаевичу. — Пора кончать нам в пряталки играть. Нужно вводить в дом правнука. И это должен сделать ты.
— А как? Ни адреса, ничего…
— Адрес не вопрос. К Адаму сходишь и расскажешь все как есть. Он человек умный. Поймет, что такие дела тянуть нельзя.
— Это верно, Стеша, — согласился Иван Ермолаевич с женой. — Она, видимо, стесняется, а то и боится. А чего бояться? Мало ли пасынков родными сынами оказывались. А им ни гугу!
— Мы порознь одну думу думаем, Иван, — радовалась Степанида Лукинична. — Надо подмогчи Ийечке. И Алешке надо увидеть его. Полюбит он, я думаю, мальчика. Я все сделаю, чтобы он полюбил.
— Полюбит, — подтвердил Иван Ермолаевич. — И я слова найду, чтобы полюбил.
Иван Ермолаевич оживился и тут же принялся надевать новые валенки, Степанида Лукинична подала ему новую шубу и шапку:
— Удачи тебе, Иван…
И отправился Иван Ермолаевич на Шайтанову дачу.
Легко дышится ему. Веселый падает с неба снежок.
— Куда это вы так торопитесь, Иван Ермолаевич? — задумавшись, и не заметил встретившейся ему Ийи.
— Не спрашивай, — ответил он ей. — Дело у меня беспременное есть. Вот и тороплюсь.
Ему не хотелось останавливаться с нею. Боялся, что глаза выдадут. Можно и хорошее дело спугнуть.
— Беги, беги… Там тебя бабка ждет.
Любит Иван Ермолаевич Ийю, как родную внучку. Стыдится только выказывать свою любовь. Все-таки не своя кровь. Зато ручки-ножки, шейка-плечики и прочая стать ни дать ни взять как у молоденькой Степаниды Лукиничны, Тоже жарконько цвела…
Оно, конечно, не так радостно, что Ийя приходит к Алеше с чужим сыном. Но что сделаешь? Сам виноват. Сам тогда руки рознял, сам свою птичку-невеличку выпустил. Вот теперь и…
За все своя плата.
А женись бы он тогда на ней бегал бы сейчас в векшегоновском доме мальчугашечка с золотыми кудерышками, с веселыми василечками под писаными бровками. Ножонки малость были бы тоже косолапенькими, а прыткими-прыткими…
Таким помнил Иван Ермолаевич выпестованного им внука Лешу. Таким хотелось ему видеть правнука, сына Алексея. Да разве переспоришь жизнь, когда она свое кружево на своей пуге плетет, и мало ей дела до Ивана Ермолаевича, коли она, как коклюшки, перебирает человеческие судьбы. — Разговаривая так с самим собой, Иван Ермолаевич оказался на перекрестке двух просек и увидел Адама Викторовича, занятым несколько необычным делом.
Старик сосредоточенно рассматривал муравьиную кучу. Снег вокруг нее был аккуратно расчищен. Адам Викторович сидел на маленькой, видимо, специально принесенной скамеечке. Он был так увлечен, что и не заметил подошедшего Ивана Ермолаевича. А тот, боясь испугать Красноперова и не зная, как начать разговор, остановился в нерешительности.
