Павел Лукницкий - Избранное
Спуск окончился, передо мной — река. Басмачи, ругаясь, перевьючивают ягтаны. Опять взбираюсь на них, еду вприскочку вброд через реку; вода, как черное масло, тяжело шумит и бурлит. Зги не видать. Нет ни Юдина, ни Османа, вокруг чужие, темные и молчащие всадники.
До сих пор я угадывал знакомые мне места. Отсюда к Ак-Босоге-направо. А мы едем прямо-в неизвестность-вверх по реке, по какому-то притоку. Едем по самому руслу, по мелкой воде. Брызги летят в лицо. Я коченею. От реки поднимаемся влево, на кручу, непонятно куда. Из-под копыт осыпаются камни, и падения их я не слышу. На мгновение внизу отразились звезды. Пытаюсь запомнить направление. Вижу черные пятна- продираемся сквозь виснущие кусты. Шум реки все слабее, все глуше, далеко внизу, подо мной. Все яростней ветер. Ночь. Ночь… Меня не трогают и не разговаривают со мной. Сколько времени мы едем — не знаю.
Глава шестая
БАСМАЧЕСКИЙ ЛАГЕРЬ
1
Ночью мы сидели в юрте, в кругу басмачей; их было десятка три; по их каменным лицам прыгали отблески красного, жаркого пламени. Мы тянули руки и ноги к костру, чтобы красный жар вытеснил из нас тот леденящий холод, от которого мы содрогались. Шел пар от нашей мокрой и рваной одежды. С отвращением отворачивались от еды и питья, поглощаемых басмачами, хоть и не имели ни маковой росинки во рту с утра. И руками, на которых запеклась кровь Бойе, смешавшаяся с глиной и конским потом, я отстранял чай, предложенный мне тайно сочувствовавшей нам киргизкой, забитой женой курбаши Тюряхана. Смотрели на деловитую дележку имущества, вынимаемого из наших ягтанов, и угрюмо молчали, когда ценнейший хрупкий альтиметр басмачи перешвыривали один другому, и нюхали его, и прикладывали к ушам: не тикает ли? Уславливались не говорить ни слова друг другу, чтобы басмачи не заподозрили нас в сговоре о бегстве. Беспокоились о судьбе Османа, который исчез на пути сюда и о котором басмач сказал: «Узбека увез к себе Суфи-бек. Узбеку хорошо». Слушали завывания ветра, когда вокруг нас вповалку залегли спать басмачи, и передумывали прошедший день, показавшийся длиннее целого года. И, помню, не удержались от печальной улыбки, когда Юдин положил мокрые свои сапоги под голову-«чтоб не украли». Лежали, захолодев, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы усмирить дрожь хоть своим собственным теплом, когда угас костер и ледяной ветер, поддувавший сквозь рваную боковую кошму, пронизывал нас до костей. Спали, не заботясь о том, прирежут нас спящих или отложат резню до утра. Проснулись от грубых толчков и запомнили черное небо и великолепные звезды, стоявшие над отверстием в своде юрты. И не верили сам себе, что на час или два сон увел нас от всей этой почт фантастической обстановки. Слушали, как трещала ветвями арчи киргизка, вновь раскладывая костер. Снаружи храпели лошади, и до нас доносились понимаемые Юдиным крики спорящих:
— Куда их еще таскать? Надо тут, сейчас кончать с ними, зачем откладывать это дело?…
2
… И снова ехали на острых, больно поддающих крупах басмаческих лошадей, держась за спину сидящего в седле врага. Ехали из темной предутренней мглы розовое утро, в солнечный тихий день по узкому, как труба, ущелью, по чуть заметной скалистой тропе, над лепечущим ручьем… Над нами громоздились черные скалы, заваленные глыбами снега. Всей весенней сочностью дышала в лощинах трава; цеплялись за нас, словно предупреждая о чем-то, темно-зеленые лапы арчи. Голод и жажда, неукротимые, мучили нас.
… Дальше некуда. Врезались в самый Алайский хребет. Высоко, почти прямо над нами,-снега. Они тают, и вода бежит вниз множеством тоненьких струй. Они соединяются в ручейки, несутся по скалам вниз, распыляются в воздухе тонкими водопадами. Отсюда видно, где родился тот ручей, над которым мы ехали. Расширившись, он бежит мимо нас, несет с собой мелкие камешки, скрывается за поворотом. Там, ниже, так же как десятки других ручьев, он вольется в мутную реку Гульчинку, вдоль которой вчера мы двигались караваном. Помутнев от размытой глины, он сольет свои воды с ней. И эти воды помчатся вниз в широком течении Гульчинки. Будут ворочать острые камни, окатывать их, полировать, чтобы стали они круглыми валунами; еще на несколько миллиметров углубят дно долины, помогая тем водам, которые за тысячи лет углубили долину на сотни метров, прорезали в ней крутостенные глухие ущелья… Шумя и плещась, промчатся мимо заставы Суфи-Курган, мимо Гульчи, до Ферганской долины, Здесь, нагретые солнцем, успокоенные, разойдутся арыками по хлопковым полям, по садам абрикосов, одарят их силой весенней жизни… Опять соединятся с другими водами, текущими с гор так же, как и они, и все вместе ринутся в многоводную, великую Сыр-Дарью, которая понесет их сквозь пески и барханы пустынь до самого Аральского моря, где забудут они о своем рождении в горах, о снегах и отвесных скалах, о своем родстве со всеми среднеазиатскими реками, составляющими Сыр-Дарью и Аму-Дарью и бесследно исчезающими в знойных азиатских пустынях…
У ручья, который сейчас струится над нами, распыляясь в тонкие водопады,-долгая жизнь и долгий путь. А наша жизнь и наш путь не здесь ли теперь окончатся?…
Налево от нас — очень крутой, высокий травянистый склон. Направо-причудливые башни и колодцы конгломератов, когда-то размытых все теми же горными водами.
А здесь, на дне каменной пробирки,-арчовый лес, травянистая лужайка, перерезанная ручьем. Отсюда не убежишь…
На лужайке — скрытая от всех человеческих взоров, кочевка курбаши Закирбая: шесть юрт. По зеленому склону и в арче пасется мирный, хоть и басмаческий скот: яки, бараны. Вокруг нас-женщины, дети,-у курбаши большая родовая семья. Все повылезали из юрт поглазеть на пленных.
Нас вводят в юрту. Поднимает голову, в упор глядит на нас из глубины юрты старик Зауэрман. Впрочем, мы не удивлены.
— Вы здесь?
Моргает красными глазами, удрученно здоровается:.
— И вас?…
— Да, вот видите.
— А где ваш третий?
— Убит.
— А-а… убит-Мерзавцы!… Ну, и нам скоро туда же дорога… на этот раз живым не уйду!… — Старик умолкает, понурив голову.
3
Старик Зауэрман уже был однажды в плену у эта самого Закирбая. Долго бесчинствовал Закирбай со своей басмаческой бандой. Резал и грабил. Брал в плен и резал. Двоих не зарезал-были нужны работники: лесообъездчика Зауэрмана с женой. Беспомощны, боязливы и беззлобны старик и старуха. И сердца у них порченые: в гору идут-задыхаются. Не убегут. Покорно исполняют супруги все приказания, бандит превратил их в рабов. А когда разбили банду красноармейцы, бежал Закирбай с остатками банды в горы и работников своих забрал с собой. В глухих трущобах Алая, Кашгарии и Памира одиннадцать месяцев скрывались разбитые басмачи. От бескормицы, от больших переходов потеряли половину лошадей и скота. Трудно стало жить Закирбаю. Все население поднялось дл борьбы с басмачами. Ни в одном кишлаке не смел по казаться Закирбай. Население помогало Красной Армии, а где не было Красной Армии, организовало собственную милицию. И тогда, чтоб спасти свою обветренную, повисшую складками шкуру, решил Закирбай перекинуться. Заявил: «Больше я не басмач. Басмачи мне враги, Советская власть хороша. Буду бить басмачей везде и всегда. Пустите меня в милицию». Поверили Закирбаю! Пустили. Повоевал с басмачами, сколько нужно было для «очищения грехов», и заделался мирным жителем, полноправным гражданином,-хоть и баем, но правда же «любящим» советскую власть! Толстел, жирел, умножал стада. А Зауэрман с женой вернулся в Гульчу после одиннадцати месяцев плена.
Все это в прошлом. А теперь?…
…На тощей собственной лошаденке возвращался в Гульчу из поездки в Ак-Босогу Зауэрман. Услышал тревожную весть, заехал к палаткам путешественников сообщить ее и, стремясь скорее узнать о судьбе жены, оставшейся в разгромленной басмачами Гульче, поехал один.
Семь всадников подскочило к нему.
— А, э! Старый знакомый! Оружие есть?
— Нет!-испугался старик, задрожал.
— Деньги есть?
— Вот, в кошельке немного…
— Сколько?
— Рублей двадцать…
— Покажи.
Зауэрман показал кошелек. Не сказал, что в сапоге у него еще триста сорок казенных рублей. Осмотрели кошелек. Оставили. Что с него взять?
— Ладно, друг, поезжай назад-вон к тем юртам, мы тебе ничего не сделаем. Крепко молчи, не оглядывайся, а если в сторону свернешь-убьем.
Басмачи торопились укрыться в засаду. Они готовились к другой, покрупнее, охоте.
Зауэрман повернул лошаденку и поехал к юртам над рекой. Юрты оказались кочевкой муллы Таша. Это от них бежало к реке стадо баранов, когда мы с караваном проезжали под ними по ложу реки и смеялись: «Атака!» Ничего худого мы не подозревали тогда, а Зауэрман, уже плененный муллой Ташем, видел наш караван внизу и слышал, как мулла Таш уговаривался с подручными пригласить нас пить чай и всех перерезать в юрте. Юдин случайно отказался отчая тогда, а мулла Таш побоялся открыто напасть. Вскоре услышал Зауэрман частую стрельбу, а немного позже увидел и второй проходивший по ложу реки караван,-это были, несомненно, советские работники, но кто такие, Зауэрман не знал. Караван прошел, и опять послышались отдаленные выстрелы. Зауэрман понял все. А потом его привезли сюда. Лошадь у него отобрали — она здесь сейчас, пасется в арче вместе с басмаческими.
