Война в Ветелках - Николай Константинович Шумкин
— Все-то ты врешь, Вениамин Иванович, — Пелагея еле удерживала слезы. — Ваша с Веревкиным выдумка… Я сейчас перейду Урал, на Бухарской найду дезертиров и спрошу про Егора.
Барышев только ухмыльнулся:
— Пойдешь на Бухарскую? Так ты их и нашла. Целая рота солдат двое суток шарила — и шиш. Они ведь тоже с головами.
Не говоря больше ни слова, Пелагея молча вышла со двора и медленно пошла к Уралу. Обеденная жара загнала людей под навесы, в холодок. Пелагея шла, а перед глазами вставали картины совместной жизни с Егором. Как они еще женихом и невестой ходили по наймам, мечтали о такой жизни, когда богатеи навсегда исчезнут с лица земли. Как читали друг другу книжки о революции… В колхоз вступили вместе. Потом свадьба, полная радостей жизнь!..
Ну какое могло быть у нее горе, когда рядом находился человек, которого она любила. Прибежит, бывало, она из хутора в степь, а Егор в борозде еле живой — вот до чего намотается. Сядет она рядом и не дышит — пусть поспит, сил наберется. А он подымется с земли, и лицо, как солнце, — столько в нем тепла, жизни. Схватит Пелагею — и ну целовать. С пашни чернота наползет и спрячет их под одеяло ночи. Всем на зависть жили!
Пелагея не заметила, как подошла к Уралу. Под ногами песок поджаривает подошвы ног. Воспоминания рассеяли и успокоили ее. Она вошла в теплую у берега воду, мириады солнц ослепили ее. Пелагея зажмурила глаза, подняла руки, потянулась.
Вспомнилось, как незадолго до женитьбы ставили они с Егором в этих местах переметы на судака, жереха и попался им огромный сом, внутри которого оказалась змея. Смеялся тогда Егор, сравнивая Барышева с сомом.
— Кого хочешь заглотит… лишь бы свое брюхо набить.
Сома оставили на берегу. К утру растащили его звери и птицы.
— А Барышев-то вот живой, — вслух сказала Пелагея, будто обращаясь к мужу. — Да уж, чай, больше не придет то время, чтобы мы сызнова пошли в найм. — Вот так и успокоилась Пелагея, стоя по колено в воде. Вокруг нее играла рыба. Мелюзга щекотала ноги, а крупная, гоняясь за добычей, плескала на нее прохладу.
На середине пути к дому, когда степные сумерки затянули дорогу, она увидела впереди маленькую фигурку. Подошла ближе Пелагея и ахнула — перед ней стояла Настенька. С плачем бросившись к матери, она сквозь слезы проговорила:
— Где папка? Где папка? Он не дезертир?.. Нет?
XIV
Черный, с белой в желтых накрапинах головой соседский гусак каждое утро с рассветом поднимал тревожный крик, от которого первым просыпался Федор Степанович. А сегодня и не светало, когда гусак уже был на ногах.
Жена покачала головой.
— Поспать бы тебе побольше… Одни ведь усы остались. Хоть бы чуть поберегся. Вчера вон из бригады без памяти привезли.
— Ступай, Феня, подои корову. Молока теплого попью, да и в бригаду. Ты с Горбовой на свинарник. Ведь она, поди, совсем закружилась.
— Да оба вы закружились.
Белавин ступил на пол голыми ногами, прошелся к столу, где лежали махорка-самосад, кресало, оторвал кусочек газеты, чтобы свернуть цигарку, но, немного подумав, отказался от курева.
— Да, да… Всего двое. А было двенадцать… Где они? Пятерых убило, трое в госпитале… — Федор Степанович снова подошел к столу — курить хотелось страшно, он протянул было руку к куску газеты, но, услышав шум в сенях, поспешил к кровати.
Вошла жена с кружкой парного молока.
— Вам двоим с Горбовой хоть растянись — не справиться… Поставил ты ее на свинарник — она и мечется: то доярок не хватает, сама под корову садится, то свиньи поросятся… А с людями говорить когда? — Феня принялась убирать постель, продолжая разговор: — Правда, народ ее за то и любит, что делу отдается. Многие за ней тянутся.
— Все одолеем, жена, — и фашистов, и тыловые невзгоды… На то мы и коммунисты. Смотри, какой я молодец! — Похудевший от болезни и забот, легкий как былинка, Белавин выскочил во двор, потом, хлопнув калиткой, вышел на улицу, где начинало собираться стадо коров, заспешил к конюшне.
Пелагея и Марья Арифметика перед самой жатвой были произведены в механизаторы по одной только причине, что у первой муж был комбайнером, а у другой — трактористом. И как они ни упрашивали, как ни протестовали, Федор Степанович остался неумолим. Недели за две до уборки он их начал обучать вместе с другими женщинами механизаторскому мастерству, закрепив за ними штурвальными и соломокопнильщиками четырех рослых десятиклассниц.
Весь первый день жатвы Белавин почти не отходил от них, метался верхом на саврасом мерине между агрегатами. Все знали о его болезни и боялись, как бы он не свалился: все хозяйство сейчас держится на нем и Горбовой. И, глядя на них, люди не щадили себя. Может, поэтому у Пелагеи и Марьи получалось не хуже, чем даже у тех, кто убирал хлеб не первый сезон. Поломки были, но ни одна долго не держала машину. Белавин успевал всюду.
Пришел час, когда Марья Арифметика приложилась лицом к зерну, и выпрямившись, сквозь слезы запричитала:
— Поленька, девчата, это ведь хлеб! Это ведь мы убираем! Поглядели бы наши хоть одним глазом.
А Пелагея наплакалась вперед Марьюшки — как только села на комбайн и увидела первые зерна, падающие в бункер.
Первый день работали женщины до звезд, и успех настолько их окрылил, что они отказались возвращаться домой. Ночевали в пахнущей испеченным хлебом соломе под открытым небом — хотелось поговорить друг с другом, порадоваться, но обе, чуть только притронулись к немудрящей постели, сразу уснули. Спали крепко, по-богатырски. Утром же чуть свет поднялись и долго, с приговорами будили своих помощниц. Девчата открывали глаза, жмурились от лучей только что вставшего на самом краю земли солнца и снова падали, будто замертво сраженные глубоким, самым приятным, раннеутренним сном.
— Ну пущай, пущай, еще чуток понежатся, — пожалела Пелагея девчонок, — а мы тем временем машины заведем. Ну, Марьюшка, будет сегодня денек — солнце-то какое страшное!
Солнце было действительно не такое, как всегда, с белым венцом и такое горячее, что с первого часа восхода начинало палить, накалять остуженную за ночь степь.
— Ну, господи благослови, тронулись, — Марья помахала Пелагее. — А вы, девчата, осторожнее, на комбайне не засните.
— Поехали, поехали, — кричала Пелагея.
Объехали круг. Выгрузили бункер. Немного, подождали подводу. На четвертом круге случилась небольшая поломка. А уж в самый обед, когда степь накалилась чуть ли не до красна, и спелые хлеба стояли не желтые, а розовые, когда того и гляди из бункера посыплется
