Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш
— Рассмотрим второе решение, — подвинулась к Тимошу «начальница», — итак…
— Итак, еще один жених.
— Да, но это не важно. Много женихов — это не страшно. Вот когда один останется, — она прижалась к Тимошу.
— Что с тобой? Сегодня ты не такая, как всегда, совсем другая!
— Страшная? Постарела? Чужая? Ну, говори.
— Ну, я не знаю.
— Всё это от погоды, от сырости. Осень. А мы ведь с тобой весенние, — она раскрыла тетрадь, — ну, ничего, и осень переживем. Расскажи, лучше, что у тебя на заводе, — девушка остановила на Тимоше испытующий взгляд, словно стремясь проникнуть в самые сокровенные его думы и, не найдя ответа, опустила глаза. Однако Тимош продолжал ощущать этот взгляд, и на душе по-прежнему было тревожно. Зачем она спрашивала о заводе?
Когда Зина вернулась в комнату, щеголяя новеньким фартуком, они сидели рядышком, склонясь над книгой.
— А, закон божий! — заглянула юная хозяйка через плечо подруги. Она ловко накрыла на стол, убежала на кухню и вернулась с дымящейся сковородкой:
— Девочки и мальчики! — Зазвенели тарелки, вилки и ножи. — Слава паинькам девочкам и мальчикам, изучающим закон божий, — руки ее замелькали между буфетом и столом, — варенье и мед не забывающим закон человеческий. Аминь. Что вам, дети мои, гренки или мед?
— Зина, ты моя славная, моя хорошая. Ты прости, что наговорила колкостей.
— Прощаю и разрешаю. Итак, дети мои, бог — есть функция человеческого общества. Мы ее подставляем или выносим за скобки, в зависимости от особенностей и взаимоотношений в данном обществе. Кто не согласен? Садись. Кол. Ты согласна со мной, начальница?
«Начальница», не поднимая головы, вдруг спросила:
— Тимош, ты ничего не ответил мне относительно завода. Неужели тебе нечего сказать? Неужели ничего там не происходит, не изменяется, не улучшается?
— Понимаете, мосье Руденко, нашу начальницу интересует положение промышленного пролетариата и общие социальные условия.
— Перестань паясничать. Меня интересует, может ли он занять место на заводе, стать человеком.
— А по-моему, на заводе все люди, — нахмурился Тимош, — это некоторые нас за людей не считают. Так им и водиться с нами нечего.
Так и расстались в тот вечер, не придя ни к какому решению.
5
В понедельник утром Руденко снова вызвали в контору.
Представ перед человеком за канцелярским столом, смотря прямо в сверкающие стекла пенсне, Тимош, не дожидаясь расспросов, сразу отрезал:
— В кладовую я не пойду.
— Не пойдешь? — блеснули стекла.
— Не пойду. Мы люди рабочие, нам от станков уходить нечего.
Стекла еще пуще засверкали, забегали из стороны в сторону и, наконец, остановились на помощнике.
— Объясни ему, Рубленый.
— Тебя в контору хотят взять, дурень, а не в кладовую. В главную контору. Сам хозяин про тебя беспокоится.
— Не пойду я в контору. Не имеете права. Никуда я из цеха не пойду.
— Не имеем права? — подскочил к нему помощник, — да ты в своем ли уме, парень, что говоришь!
— Оставь его, Рубленый. Видишь, юноша от счастья ошалел. Пусть по двору с метлой прогуляется, одумается. Ступай, надо будет — позовем.
Вернулся в цех Тимош озабоченный. На душе неладно: словно ударили крепко, а ответить не смог. А тут еще каждый допытывается.
— Второй раз в контору вызывают. Это что ж такое, ребята!
— А вы в конторе и спрашивайте. Чего ко мне пристали?
Дома Тимош о новом вызове ничего не сказал, в обычном вечернем разговоре участия не принимал:
— Мама, сегодня я пораньше лягу, голова разболелась. Чуть на подушку, — забылся. Потом словно кто окликнул:
«Не могу я думать о всех рабочих. У тебя, тебя самого есть надежда!.. Господи, да я не о том, Тимош, — хватит тебе заработка, чтобы прокормить семью? Можешь ты стать человеком на заводе?»
Насилу дождался утра, насилу дотянул до воскресенья.
— А, наш равноправный товарищ! — приветствовала его Зина. — Начальница уже ждет нас.
Она следом за подругой появилась в дверях, по-прежнему беззаботная и легкая, от давнишней тревоги не осталось и следа.
— Тимош, дорогой мой, ну, что у тебя на заводе? — она произнесла это «у тебя на заводе» так, словно речь шла о собственном заводе Тимоша, словно всё, что происходило там, совершалось по его или ее воле для общего их счастья.
Простой, обычный вопрос или, быть может, близость ее, затаенные мысли, которые он угадывал, заставили всё увидеть по-новому.
— Это ты просила! Ты клянчила в конторе!
— Тимош!
— Как ты смела!
— Тимош, тут чужие…
— Ты знала… Ты должна была знать, что я не пойду в конторщики. Не стану кланяться хозяйчикам, — кричал он, забыв, что находится в чужом доме.
— Перестань. Сейчас же перестань, — взмолилась она, — нас слышат.
— Пусть слышат. Пусть знают: тебе нужен конторщик, лакей, продажная душа.
— Ой, у тебя уши покраснели. Противно.
— А, противно! Гнушаетесь рабочего человека. — Прохожие уже останавливались, из ворот противоположного дома выглянул дворник. — Вам нужен господинчик в белой манишке, с галстучком.
— Уходи. Сейчас же. Вон!
— И уйду. Подумаешь!.. Прощайте, — Тимош отступил было на крыльцо, но Зина втолкнула его в сени и захлопнула дверь.
— Рабочий человек! Это вы — рабочий человек? Мальчишка, понимаете, не рабочий и не человек, а просто мальчишка. За что бы обидели девушку? Ну, за что? — она оттолкнула Тимоша, — ступайте в комнату, садитесь тут на диван. Рядышком. Считайте за мной: раз, два, три. Вместе считайте до ста. Ну, вот и хорошо. Скажите спасибо, что на земле остались еще разумные люди. Молчать! Девочки и мальчики, у меня сегодня дежурство на кухне.
Тимош хотел было вскочить с дивана, но на коленях лежала маленькая легкая ручка.
— Какой ты злой. Почему ты такой озлобленный? Разве я в чем-нибудь провинилась, разве это моя вина? Пойми, не могла иначе… Подумай, что нас ждет! Мы разорены, мама в отчаянии. Да и говорить с ней ни о чем невозможно. Всё, что осталось, — прежние связи. Я ведь не поступилась ни совестью, ни честью. Только просила. Так делают все. Всё кругом выпрошено, присвоено или даже украдено. А что же я сделала дурного? Нам нужно место в жизни, хоть самое маленькое. Ты смелый, сильный, ты завоюешь нам наше гнездышко. Но нужно ведь с чего-то начать. Ты даже не понимаешь, что такое человек без места! Надо просить? Ну и что ж, черт с ними. Пусть уступят немножко, по старым связям, ради памяти моего отца, ради
