Львы в соломе - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов
Роман Дмитриевич, еще с вечера настроившийся спозаранку взяться за рытье колодца, проснулся с петухами. Сбегал на речку, минут десять плавал вдоль и поперек, радуясь утренней чистоте воды. Обтершись мохнатым полотенцем, благостной походкой вернулся в сад, но уже вскоре со всегдашней горячностью — нашлась же лишняя забота, а вот, поди, попробуй ее оторвать от души! — принялся молотком править лопату. Потюкал по ней, повжикал напильником, нетерпеливо сощуриваясь, оттаптывая место, где прикинул копать, измерил глазами расстояние до бассейна и домика, — не слишком ли близко?
Крапива, мокрая от росы, сначала давилась под ногами, распространяя вокруг пресный дух. Роман Дмитриевич сделал острием лопаты надрез, поплевал на ладони и с внезапно охватившим его вдохновением воткнул лопату в землю.
Когда встала заря и по всему селу прокатилась петушиная перекличка, Роман Дмитриевич смахнул со лба обильно, выступивший пот и отложил лопату. Босыми ногами он ощущал сыроватую прохладу глубинной земли — яма была выкопана по грудь.
В избе, на столе, гудел и пускал пар электрический самовар. Роман Дмитриевич, любивший хорошую заварку, сыпанул в чайник треть пачки чая, потом торопясь и обжигаясь, выпил две чашки…
Целый день, до самого предвечерья, Роман Дмитриевич носился с одного бригадного становища на другое, командовал — где простым словом, где криком и матюками — уборкой. На закате, когда помаленьку все стихает, с полей знакомо и одуряюще густо тянет запахом обмолоченной пшеницы, Роман Дмитриевич закруглял день. Слабо передвигая ноги, тихо, уже без дневного куража, садился на скамейку возле веранды, долго сидел, немея от духоты. Потом шел в сад, крутил вентиль душа, подставлял под напористую струю голову, спину, ахал и придыхал, выкашливая из груди застоявшийся бензиновый перегар. В кустах вишни, срывая уже перезревающие ягоды, он окончательно оживал, а сегодня и вовсе быстро пришел в себя, натянул на ноги старые кирзачи и полез в яму.
Радуясь лопате, как вновь обретенному другу, Роман Дмитриевич ощутимо вгрызался в землю, в пока еще податливое ее нутро. В нехитрой этой работе он начинал предугадывать будущее, ни с чем несравнимое удовлетворение, дающееся жаждущему новизны человеку.
Оно, конечно, блажь все это, и говорить нечего — дело невыгодное. Придется теперь запасенные для постройки бани бревна пустить на колодезный сруб, искать цепь или трос, налаживать навес и ворот. Само собой, кое-кто примется чесать языки: верно, не иначе как сдурел Роман Дмитриевич, — ему для обзаведения личным колодцем достаточно занарядить на день-два подчиненного ему экскаваторщика Сашу Горбыля.
Но нет, нет! Верно, дуракам закон не писан. Быть колодцу такому, каким представлял его Роман Дмитриевич, — самолично им вырытым до водоносного слоя, который, между прочим, здесь, под возвышенной местностью, лежал глубоко. Роман Дмитриевич копал и копал. Куча развороченной земли была уже вровень с глазами. Ниже пошел плотный, глинистый грунт, и приходилось встряхивать лопату, чтобы прилипший к ней ком отвалился.
Скоро Роман Дмитриевич принялся долбить — заскрежетали камни. Каменистая почва не остановила его, наоборот, раззадорила. С трудом сняв с себя липкую от пота рубашку, Роман Дмитриевич довольно отметил, как руки и ноги, все тело, казалось, ни на что не способное после тяжкого дня, каким-то чудом находит запасы неизрасходованной силы. Он поднажимал на лопату, долбил мелкие занудливые камни с хмельной удалью.
Что и как потом приключилось. Роман Дмитриевич не запомнил. Лопата при очередном взмахе с неожиданной легкостью прошила какое-то хлипкое перекрытие, а в следующее мгновение твердь под ногами нарушилась, и Роман Дмитриевич провалился по пояс в пустоту. Он, оцепенев, глядел вниз, пытаясь понять, куда угодил, меж тем стена ямы, обращенная дном к солнцу и по этой причине, должно быть, сделавшаяся рыхлой, с жутковатым беззвучием осыпалась. Роман Дмитриевич отчаянным усилием попытался выбраться.
Было уже поздно — земля сдавила грудь. В душу закралась тревога: а вдруг вовсе засыплет? Тогда, считай, могилу себе выкопал. Нет, нет, уж больно нелепая это будет смерть. В каких палестинах побывал, в какие истории попадал, — ничего, обходилось. А тут — в тридцати шагах от дома!
Испробуя плотность земли, Роман Дмитриевич еще разок дернулся, и у него опять нехорошо замерла душа: ни чуточки не сдвинулся.
Роман Дмитриевич совсем замер, не спуская глаз с ненадежного бруствера: если этот тронется, пиши пропало. Дышать становилось тяжко. Роман Дмитриевич напрягся, хотел крикнуть и вдруг обильно вспотел — голос застревал в груди.
Стараясь отвлечься от дурных мыслей, Роман Дмитриевич осторожно вращал головой и наконец нашел отдушину — далеко в пустеющем небе, там, где протянулась неуловимая линия электропередачи, держалось белое, в солнечном окоеме, облачко. Будто задремало, ненароком отстало от остальных, уплывших неведомо куда.
А давно ли — тридцать лет не прошло — стоял в том месте, где, похоже, решило заночевать облачко, молодой Роман Басов в звании техника-лейтенанта. То было в сорок шестом осенью. Он приехал сюда в родное Талалаево начальником колонны «студебеккеров», имея в подчинении восемнадцать шоферов, только что по амнистии выпущенных на волю рецидивистов. С теми гавриками да с монтажниками, половина которых состояла из разбитных бабенок, Роману Дмитриевичу предстояло тянуть стокилометровый участок ЛЭПа Москва — Сталинград.
Как забраживало в нем одиночество, как одолевала робость на первых порах, когда он по утрам собирал уголовничков — среди них были отпетые — недосчитывался одного-двух, но молчал, сжимая губы. А ведь ничего — управился с ними, только вот никому уже не узнать, каких мук это ему стоило. Тех, кто сразу дал деру, изловили и снова привезли к нему, и кто-то из начальства предложил конвой, однако Роман Дмитриевич отказался. Урки ездили, сломя голову, вгоняя в страх все живое в окрестности, разбивали машину, а чинить кому? Ему, гражданину начальнику.
Пока не кончалась изнуряюще долгая осенняя ночь, Роман Дмитриевич переходил от одного грузовика к другому, а братва тем временем пропивала заработанные левыми рейсами деньги, дралась и разыгрывала на картах спорных красоток, живущих неподалеку во времянках.
Жуткая пора. Иногда казалось — все, долой гордость, надо просить прощения, что от конвоя отказался. Но один случай разом перевернул всю ту жизнь. Это когда к Роману Дмитриевичу пришли две опухшие от слез женщины: у обеих, пока они возились вечером в совхозном коровнике, очистили избы. Одна чуть не застала троих за грабежом: те, учуяв хозяйку, с узлами кинулись к реке.
Роман Дмитриевич велел всем собраться.
Забежал во времянку, дрожащей от волнения рукой открыл дверцу сейфа, в котором, помимо разных бумаг, хранилась солдатская фляга со спиртом. Налил полный стакан, выпил в два приема, запивая водой, и странно — не
