Приволье - Семен Петрович Бабаевский
Главная контора так и осталась в Богомольном, а хутор Привольный, давший имя совхозу, стал вторым отделением. С той поры прошумело немало лет, многое изменилось и в селе и на хуторе. Привольный разросся, удлинился, в нем были построены школа-десятилетка, в которой я учился, клуб, где каждый вечер либо показывали кинокартину, либо устраивали танцы под баян. Не забыли привольненцы и о своей, отделенской конторе. Это был двухэтажный домик под железной крышей — она была выкрашена в зеленый цвет и виднелась издали, как лужайка, с широкими окнами, с кабинетами и телефонами: поговорить можно было даже со Ставрополем. Улица блестела асфальтом, особенно после дождя, и тротуары черными кушаками вытянулись вдоль тополей. Однако то главное, по словам моего дяди Анисима Ивановича, «извечное, свое, кровное», что обычно отличало всякий чабанский хутор от иных степных поселений, в Привольном осталось неизменным, и вот по какой причине. Мой дядя Анисим Иванович — человек по натуре консервативный, не любивший ни перемен, ни новшеств. И когда он стал управляющим отделением, то сказал всем запомнившиеся слова:
— Наше овечье дело машиной не попрешь. Каким оно было испокон веков степным и ручным, таким и останется. Нам, чабанам, техника без надобности, потому как машинами шерсть не взрастишь и механической ярлыгой овцу не изловишь. И пусть что ни вытворяет Сероштан там, на своей Мокрой Буйволе, а ничего, окромя посмешища, из этой его затеи не получится. Пусть себе Сероштан умничает, а мы пойдем своей, близкой нашему сердцу дорогой.
Вот почему вблизи Привольного так же, как во все года, застаревшими скирдами соломы темнели кошары с узкими лазами-воротцами и все так же, как и в старину, кружил вокруг колодца с высоким срубом кривоногий конь с косынкой на глазах, и все так же, как во все времена, плескаясь водой и громыхая, опускались и поднимались огромные бадьи. Так же, как и десять или двадцать лет назад, можно было встретить на виду у Привольного попасом идущую отару, чабанов в кудлатых папахах и с ярлыгами на плечах и даже арбу в верблюжьей упряжке, потому что дядя Анисим Иванович, как завзятый чабан, держал в хозяйстве одного верблюда только для того, чтобы и этим отличиться от сероштановской Мокрой Буйволы.
— А какая чабанская арба без верблюда? — спрашивал он и сам же отвечал: — Да никакая! Назло Сероштану сохраню горбатого работягу, пусть украшает общий вид наших отар.
Ходили возле отар и скучающие от безделья волкодавы, и варились где-нибудь в ложбине чабанские шулюмы — супы на костре из крупных кусков баранины, — словом, в Привольном овцы остались овцами, а чабаны чабанами, и мой дядя этим гордился.
Анисиму Ивановичу хорошо было известно, что у соседей, на хуторе Мокрая Буйвола, где управляющим был Андрей Аверьянович Сероштан, за последние годы вся чабанская жизнь так переродилась и так обновилась, что и узнать ее нельзя. Недавно окончив сельскохозяйственный институт, факультет овцеводства, Андрей Сероштан вернулся в Мокрую Буйволу и занялся переустройством хозяйства. Он нашел поддержку у нового директора совхоза Суходрева Артема Ивановича, тоже молодого, энергичного, любившего, как и Сероштан, все новое, передовое. Прошло немного лет, и на Мокрой Буйволе не стало ни кошар под серыми соломенными крышами, ни колодца с бадьями, ни верблюжьей упряжки, ни волкодавов. По отлогому взгорью, недалеко от Мокрой Буйволы, протянулся овцеводческий комплекс. В ту пору еще никто не знал, как надо было строить такого рода сооружения, и поэтому Сероштан предложил свой проект комплекса, который состоял из двух кирпичных зданий с просторными базами. В одном здании содержалось маточное поголовье, в другом — молодняк. Кошары эти вместе с базами были обнесены высокой изгородью, в них дневали и ночевали двадцать две тысячи голов овец, и ни в кошарах, ни в базах не было видно ни чабанов с ярлыгами, ни подпасков, ни сакманщиков или третьяков. Начисто перевелись и волкодавы. Только у старого чабана-пенсионера Силантия Горобца еще сохранились от отар три собаки из породы волкодавов — людям напоказ.
Как же содержались животные в этом овцекомплексе? По строгому, научно обоснованному распорядку. Посредине обоих базов, из конца в конец, двумя рядами тянулись кормушки, над ними легкими крыльями поднимались шиферные навесы, которые надежно защищали животных от солнца и дождя. Водопойные ячейки походили на небольшие железные блюдца: как только овца ткнется мордой в это блюдце, сразу же появится вода — чистая, родниковая, пей, сколько душе угодно. Андрея Сероштана радовало то, что животные быстро отвыкли от знакомой им степной жизни и так же быстро привыкли к тому распорядку, который был установлен на комплексе, особенно привыкли к звукам моторов, и теперь, как только трактор где-то еще издали подавал урчащий голос, овцы сразу же настораживали уши и бежали к воротам — условный рефлекс срабатывал точно и безошибочно. Трактор тянул прицеп с кормами, автомат равномерно клал в кормушки мелко иссеченную траву, и когда эта работа завершалась, открывались ворота и все стадо серой массой наваливалось на кормушки. Говоря иносказательно, в Мокрой Буйволе ярлыги взяли в свои руки не чабаны, а умные машины, и поэтому там, где раньше работало, к примеру, сорок чабанов с подпасками и третьяками, теперь управлялись четыре-пять мужчин, и именовали они себя уже не чабанами, а овцеводами-механизаторами. Одних удивляло и радовало, других, как, например, Силантия Горобца, сильно огорчало то, что в Мокрой Буйволе больше не существовало тех степных бродяг, кто, вскинув на плечо ярлыгу, беспечной походкой двигался следом за отарой, на многие месяцы уходя далеко за горизонт. Теперешний овцевод ночевал дома, в тепле, с семьей, не стыл под степным осенним ветром, а грелся у жены под боком, не мок под дождем во время непогоды. К тому же на комплексе для него были столовая, и общежитие, и газеты, и радио, и телевизор.
Вскоре и я понял, что именно эти перемены в Мокрой Буйволе и стали причиной той ненависти, которую питал мой дядя Анисим Иванович
