Набат - Цаголов Василий Македонович
Анфисе не понравилось что-то в сыне. Стала одеваться в постели, одевшись, включила свет. В люстре светилась лампочка, как раз хватало, чтобы не натыкаться в хате.
Рядом зевнул Джамбот:
— Не добрал маленько…
Анфиса сдержанно кивнула, ждала, может, еще что скажет он, но когда тот двинулся к выходу, спросила:
— Что так? Ночь-то длинная.
Сын сделал резкие движения руками, ответил улыбаясь:
— Санька толкала в бок, выла до петухов.
— Не ври, петухи недавно пропели, а Санька дрыхла, — проговорила со скрытой надеждой на разговор.
— У нас с ней свои петухи… — воскликнул сын и, напевая, исчез за дверью в исподней рубашке.
— А-а… — запоздало протянула мать.
Выбралась в сени, плеснула в лицо водой, все еще рассуждая о снохе: «Ей-ей, дурит Санька. Ну чего не хватает бабе? В крови у нее буйство, не зря обходили парни, когда в девках была».
Вбежал со двора сын:
— Ух, прижал морозик нынче!
Причесался по-быстрому и ел наскоро, стоя у печи, с собой завернул кусок сала, краюху.
— Бывай, маманя! Понесся: утро уже.
Засосало под ложечкой, в доме неладное творится, а она не может понять что. Не ударишь же кулаком по столу, не прикрикнешь — время не такое, обидеться может сын, хлопнет дверью, и свищи в поле ветра. Бывало, дед и по столу не ударял, и голос имел спокойный, а как сядет на табуретку, бороду пригладит, и в хате тишина, мышь не поскребет. А чтобы снохи бунтовали, чего захотели творили?.. Может, она не понимает молодых? Да нет, и другие жалуются на своих.
— Погоди, — вырвалось у нее.
Не мог не заметить сын, что мать в тревоге.
— Ты что? — спросил озабоченно.
Вспылила Анфиса, не сдержалась:
— У людей по утрам из трубы дым валит, а у нас что? Дежа[9] запылилась, не помню, когда в ней Санька тесто месила, — говорила строго: пусть сноха услышит.
Уселся сын за стол, уронил на руки голову. В другой бы раз пожалела его, а сейчас не могла остановить себя:
— Мыслимо дело, внуков не народила, а хвост залупила будто чистокровная, породистая! И не дыши при ней. Ишо что?
Двинула с досады ногой по ведру, застывшему в углу: громыхнуло оно да и повалилось набок.
— Не пойму ее, — отозвался сын.
Подскочила к нему мать.
— Не в тебе ли самом причина? А? В себе покопайся… Если в доенку не подоить долго, так высохнет.
Сын поднял на нее в удивлении глаза.
— Да разве я… — проговорил виновато.
И она отошла, чувствуя, как с лица сходит жар, прислонилась к печке, повторила с осуждением в голосе:
— Разве, разве…
Откинувшись всем телом на стуле, сын посмотрел на мать: никогда она прежде в их отношения не встревала.
— Смотри, Джамбот…
Он поднялся, обнял ее за плечи, чувствуя, как мать на мгновение прижалась к нему.
— Перебродит… — успокоил он, выразительно кивая на дверь.
За ней притаилась Санька — подали голос половицы.
Анфиса не сразу отстранилась, а после того, как подумала, что не стоять же им обнявшись до вечера.
Влез Джамбот в полушубок, но не уходил, медлил, кажется что-то надумал сказать.
— Ладно, пойду…
Не решился открыться в чем-то, до другого раза оставил. Да как не оставишь, если Санька, это точно, ловит каждый шорох.
Под его шагом отозвались ступеньки, так скрипит на сильном морозе. Щенок не залаял, значит, признал Джамбота.
Оглянулась Анфиса на окна: сквозь узоры мороза пробивался слабый свет. Пора бы, однако, и Саньке, или за свиньями другие смотри? Они разве понимают, что неохота Саньке подниматься рано?
Сын ушел, не рассеяв ее тревоги, только прибавил к ней, на рану посыпал соль.
Выбралась наконец-то и Санька, буркнула что-то и — в сени, загремела пустым ведром, видно, налетела в темноте.
— У-у, зараза!
Усмехнулась Анфиса, ну и Санька, перекрестилась с утра пораньше. И чего ругаться? Протерла глаза и становись скорей на ноги. Другие в деревне встают, не лежать же весь день.
С тяжелым сердцем отправилась и она в свою столярную, все думая: «Прознают люди о нашей неразберихе — от стыда куда денешься? А Санька что? Погремит, шуму наделает и снова как бы только на свет народилась».
Никак не работалось ей, и печурку не разожгла, уселась и ни о чем не думает, будто выдуло все из головы, не идут мысли, пустота в груди, гулко, как в высохшем колодце.
За окном раздался шум мотора. Кому она понадобилась с раннего утра, да еще чтобы на машине приезжали? Зимой к ней редко идут, а весна начнется, тогда прорвет всех, только успевай поворачиваться.
Распахнулась дверь, и на пороге появился незнакомый человек: угадала в нем городского.
— Анфиса Ивановна?
Кивнула, глядит гостю навстречу.
— Здравствуйте, — сунув руку, с интересом рассматривает ее. — Та-а-к!
Подумалось Анфисе, уж не заблудился ли гость.
— Я с телевидения, товарищ Самохвалова.
Что товарищем ее назвал, поняла, а вот откуда, не разобрала, от волнения, конечно, не разобрала.
— Откуда? — не без удивления переспросила.
— Те-ле-ви-де-ния! Я репортер.
Это еще что за новость? Надо бы за парторгом послать. Вон на той неделе на МТФ пожаловали шустрые, шутками-прибаутками разговорили баб и все их хабары в газету поместили. А потом что было? Переполох!
— Снимать вас будем, покажем людям.
На пороге тут как тут комсомольский секретарь:
— Держись, тетя Анфиса.
И снова исчезла.
Голос секретаря несколько успокоил ее.
— А ну-ка, вот так, — тем временем повернул ее приезжий лицом к окну.
Заглянул в столярную Алексей, улыбается и тоже подбодрил:
— Заслужила, Ивановна.
Анфиса почувствовала себя уверенней. Только чего ради такая честь? Ни на тракторе она, ни со свиньями, ковыряется себе в столярной. И выборы в Советы прошли летом, за судью тоже голосовали, своего станичного избрали, в Москве учился.
Репортер приложил палец к своим толстым губам, наклонив голову к плечу, прицелился в Анфису — похоже станичник торгует у цыгана коня и боится обмануться. Верно, остался доволен, потому что похлопал в ладоши:
— Дорогая Анфиса Ивановна, вы должны чувствовать себя как всегда. Меня здесь нет. Нет! Понятно: нет! Вы получили срочное задание. Допустим… — схватил доску, положил на верстак, — нужен черенок для лопаты.
Усмехнулась: чудак человек, куда хватил, такую тесину да на черенок? Станет она переводить добро!
Отнесла назад в угол. Приезжему невдомек, хлопает глазами.
Там же в углу она выбрала подходящую доску.
— И этой хватит, — сказала, вернувшись к верстаку.
Скинула пальто, поплевала на ладони.
— Отлично! Приготовились!
Репортер приблизился к ней, выставив впереди себя фотоаппарат.
Долго он щелкал, Анфисе уже стала надоедать вся эта канитель. Очевидно, ее состояние угадал Алексей, подал голос.
— Потерпи, Ивановна…
— Так! Спасибо, товарищ Самохвалова.
Будто с ее плеч ноша тяжелая долой.
— Отлично! Ну кто, кто еще сделает ваш портрет лучше меня?
…— Кто? Кто, я спрашиваю? — кричал гестаповец.
Аульцы молчали, ждали, когда он перестанет угрожать да отпустит их по домам. Но гестаповец нервно ткнул дулом пистолета в грудь Джунуса, выкрикнул:
— Взять!
К старику подскочили солдаты, подхватив под руки, поволокли к машине, поставили на ноги и направили на него чуть ли не в упор автомат, хотя он и не думал бежать.
— Взять!
Гестаповец вперил взгляд в мельника.
— Взять!
Солдаты потянулись к нему, но их опередил полицай: он заслонил мельника собой, и тут же на него обрушился удар прикладом автомата. Удар в плечо был сильный, однако полицай устоял на ногах. Глядя на гестаповца исподлобья, с деланной улыбкой произнес:
— Сказать хочу…
Рядом с гестаповцем оказался староста, что-то проговорил ему вполголоса, и тот резким жестом руки отстранил солдат, готовых было разрядить в полицая автоматы.
