Владимир Возовиков - Четырнадцатый костер
С той ночи во мне и жили неслыханные наяву голоса маленького речного народа, возвращенного на хоперские берега стараниями людей. Вот и показалось: таинственная речь зазвучала; я напряг слух, а голоса вдруг резко изменились — смертный страх, боль и отчаянная тоска прорвались в знакомых каждому каркающих криках — и полная тишина пробуждения…
Ночь стала еще глуше, крики звучали в памяти — точно так же, как звучали они накануне под вечер, после нашего выстрела на Хопре.
Это был второй за день выстрел. А первый прогремел утром — по внезапно взлетевшей крякве. Подгребая к едва трепещущему на зоревой воде серому комку, спутник мой весело предположил: не обещает ли новое утро поворота в наших охотничьих и рыбацких делах? Хотя бы в награду за то, что одолели немалые искушения на всем протяжении заповедных вод, где буйно плескалась рыба, из камышей поминутно вспархивали утиные стайки, крупные кулики — веретенники и кроншнепы — совсем близко бродили по отмелям, а наши спиннинги и ружья дремали в чехлах.
Сомнения в удаче возникли, едва я поднял трофей из воды. Матерая осенняя утка обычно тяжела, как кирпич, эта же оказалась легче летнего хлопунца, который вырастал без матери, никогда не кормился досыта, ни разу не спал в тепле. И перо — потускневшее, рыхлое, без малейших признаков осенне-зимней перелиньки, начинающейся в октябре у старых уток.
Позже, когда вскрыли утиный желудок, из него просыпались тяжелые плоские горошины. Откуда эта свинцовая чечевица, ведь в стенках желудка ни одной пробоины?! Неужто наклевалась дроби, рассеянной в водоемах? И вспомнилась канонада в угодьях в сезон охоты, когда палят из удовольствия по далеко летящей дичи — лишь бы в воздухе мелькали утиные крылья, лишь бы «отвести душу», лишь бы не увозить обратно домой сотни захваченных на охоту патронов. Сколько еще их, таких стрелков, причисляющих себя к охотникам!.. Мало того что случайные дробины, попадая в цель, калечат птицу и она без пользы и смысла гибнет, скрывшись от глаз незадачливых стрелков, — обильный свинцовый посев на водоемах, оказывается, прорастает и другой смертью. Эта попавшая под наш выстрел кряква, вероятно, доживала последние дни, отравленная свинцовым зерном, которого наклевалась в местах охоты…
Потом целый день, словно дразня, преследовали нас крики серых ворон, в изобилии населяющих берега Хопра; эти крики сулили непогоду, а с нею — неприятные минуты, и спутник мой сердито сказал:
— Вот на этих крылатых браконьеров почему-то мало охотников. Дай-ка ружье, а то ведь спиннингом их не достанешь.
Он стрелял по сидящей на ветле птице и не промахнулся. Вскрикнув, она сорвалась с дерева, упала на песчаный откос, ударила крыльями с глухим хрипом. Ее смертный крик мгновенно передался по окрестным лесам, улетел в небо, за горизонт, — десятки ворон, крича яростно и тоскливо, взметнулись в воздух. Они закрутили карусель над берегом — над умирающей сестрой, — и к ним присоединялись новые стаи. Вороны летели из леса, из степи, пикировали из-под низких облаков, неслись над водой из-за речного поворота — казалось, весь вороний мир охватила тревога.
Мы неподвижно сидели в лодке, наблюдая птичью сумятицу, слушая шум крыльев и плачущее злое карканье. Потом сразу стихло, вороны облепили ближние деревья, окаменели, опустив носатые головы и глядя на мертвый печальный ком перьев возле воды. Боясь, что спутник мой издали хлестнет дробью по набитой птицами кроне — это был бы опустошительный выстрел, — я осторожно взял у него ружье и вынул из ствола второй патрон.
— До сих пор думал, что по умершим скорбим только мы, люди, — тихо сказал товарищ.
Грустные силуэты птиц вдруг напомнили похороны в деревне, старушечьи головы в черных платках над гробом ровесницы… Вода медленно уносила нас от места вороньей скорби, и мы долго не брались за весла, не смея нарушить ритуал прощания.
Я знал, вороны не стали лучше после того выстрела на хоперском берегу — они все так же нагло разоряют чужие гнезда, уносят птенцов, забивают насмерть зайчат и новорожденных косулек, но знал уже и другое: ружье моё больше не поднимется на ворону.
И спутник мой вечером сказал:
— Знаешь, все время мерещится картина вороньего траура… Не хочу обидеть в тебе охотника, но все же имеет ли человек право стрелять по живому?.. Ну, разумеется, если надо защищаться, тогда другой разговор…
Я не решился ответить сразу. Тем более что как охотник знал: человеку нет нужды защищаться от диких зверей — на земле ведь не осталось хищника, способного добровольно напасть даже на трехлетнего ребенка. Все эти нападения выдуманы, потому что на выдумки всегда существует спрос.
Но что же право на выстрел?
Истина обыкновенно таится в парадоксах. Сохранить и умножить сегодня самых ценных зверей и птиц, вероятно, смогут только охотники. Потому что охотникам это нужнее, чем другим.
Люди не могут не спросить себя: откуда берутся дикие олени, лоси, кабаны и косули — те, что все чаще забредают в каменные леса городов, затесываются в стада железных зверей на автострадах? Ведь даже сто лет назад, когда человек еще не был так могуществен и вездесущ, еще не теснил дикую природу армиями машин, крупные звери наших лесов становились редкостью, катастрофически вымирали.
Откуда же они приходят сегодня? Заповедники — это пока лишь островки в океане пространства, открытые для человека с охотничьим ружьем, и находятся заповедники вдали от больших городов. Так откуда?..
…Закрываю глаза — и рядом встают великаны ели, разлаписто грузные, угрюмоватые в своей негасимой зелени посреди девственной белизны снега и облетевших берез; сизая дымка редкого осинника позади стрелковой цепи, рябь кочек лесного болота с желтыми кущами сухого тростника, а дальше — снова резкая, черно-зеленая степа елового бора на ярком экране неба. И тишина, особенная лесная тишина перед началом загона, — и эта тишина, и обманчивое ощущение безлюдья, кажется, усиливают декабрьский мороз. Он жжет лицо, забирается в валенки, леденеют руки на ружейном стволе, прожигающем меховые перчатки. Но нельзя и малым движением отпугнуть назойливый холод — вот-вот начнется загон, и цепь стрелков замерла, растворилась в безмолвии леса. Секунды растягиваются в минуты, минуты — в часы, постепенно чувство времени пропадает, словно ты попал в тот неведомый мир бесконечности, где земного времени не существует. Хочется разрушить утомительную иллюзию, украдкой глянуть на пунктирный бег стрелки часов, но дисциплина охоты запрещает лишние жесты. Это лишь тебе кажется, что легкое движение твое малозаметно. В настоящем диком лесу глаза и уши — повсюду. Может быть, в этот самый момент в твою сторону обращены глаза той, кого ждешь ты, кого ждут твои соседи, ждет вся затаенная линия стрелков-охотников.
Но вот далеко-далеко, словно галлюцинация, возникают голоса загонщиков, и лесная тишина сразу становится хрупкой, шероховатой. Прилетел серый рябчик, нырнул в темную крону ели, прижался к серому суку — пропал. Еще то ли рябчики, то ли тетерева прошумели в отдалении, завозилась в кроне белка, неосторожно осыпав снег. Заяц выскочил из еловой мелочи, бочком, трусовато ломая уши, перекатился через старую лесную дорогу, шмыгнул в заснеженный кочкарник. Только клест спокойно лущит шишку где-то над головой, крылышки семян сонно мерцают в густом зимнем воздухе, садятся на вороненую сталь неподвижного ружья. А вот уже гость поинтереснее: вытянувшись в струну и торчком поставив уши, неслышной рысью мчится вдоль цепи стрелков огненный лисовин — точно плывет над глубоким снегом, над беззвучным мельканием собственных лап.
Невыразима эта радость — наблюдать и слушать лес, полный извечной жизни. Охотника, как никого другого на свете, удручают снега без строчки звериного следа, опушки — без взрывного грохота крыльев вспархивающих тетеревов, ельники и сосняки — без тревожно-бойкого цоканья белки, чащи — без трубных голосов косуль и оленей, болота, поляны и вырубки — без глухариной песни, черные лесные ночи — без совиного хохота и заячьего плача. Никогда истинный охотник не оскорбит имени своего неурочным выстрелом, не унизится до легкого убийства едва оперившихся хлопунцов или звериного молодняка, не заявится с собакой в лес, где подрастают зайчата, из прихоти или озорства не поднимет ружья на дятла или иволгу.
Ради права своего на выстрел в пору открытой охоты он не только платит рубли, которые целиком отдаются делу возрождения дикой природы, — он собственными руками готовит корма для животных, строит гнездовья, спасает зверей и птиц от беды, когда в леса и степи приходят пожары, наводнения и браконьеры. Чем больше настоящих охотников на нашей земле, тем многочисленнее армия часовых и бескорыстных работников природы. Лишь тот хозяин в своем доме, кто в поте лица умножает хозяйство и бережет его от грабителей и транжиров. В охотничьем деле право на выстрел только тогда истинное право, когда настойчивыми трудами вызвана необходимость выстрела по дичи. Природа не терпит перенаселенности, и там, где перенаселенность возникает, стрелять надо…
