Олесь Гончар - Микита Братусь
— У тебя, — говорю, — Логвин Потапович, с диалектикой очень туго. Ты смотри на жизнь, как философ, потому что она смотрит на тебя именно так и хочет видеть тебя в неустанном развитии и движении вперед. Ты сейчас ощетинишься — с чего это, мол, я тебе проповеди читаю и такой ли, дескать, я сам, Микита, мудрый и образованный? Дело не в том. Я, говорят, мичуринец, «воинствующий глашатай», «верный последователь его» — хоть бери и мичуринскую пробу ставь на лоб. А все мне мало! Заглянул бы ты мне в душу… Часто меня что-то грызет, честно чувствую себя неудовлетворенным: мало, Микита, сделал, можно бы больше и лучше, нужно только смелее брать быка за рога. Мичуринская наука открывает перед нами безграничные перспективы, буквально безграничные. Далеко, ох, далеко не все мы охватили величие этого учения. Ведь можно действительно все на свете лепить этими руками, преображать фауну и флору снизу доверху, обновлять их до неузнаваемости по желанию и стремлению человека. Конечно, на первых порах это не каждому легко понять, — мы вырастали в мире, где всему, казалось, определены границы. И вдруг открываются перед тобой такие горизонты, такие перспективы, таким повеяло простором! Думаешь, я на себе не чувствую иногда тяжелый груз старых пределов, рамок, ограничений? Ошибаешься, друже… Вот собрались ко мне зимой наши молодые садовники и садовницы… Хоть бей, но учи! А Микита? Конечно, есть у него чем поделиться, по жизни не шел верхоглядом, по колосочку подбирал все ценное, что попадалось на пути, а вот столкнулся с молодыми, смелыми, и сам — по ходу обучения — нет-нет да поймаю себя неожиданно на том, что — эге! — тут ты сам, учитель, еще не перешагнул эту границу, потому и ставишь курсантам какие-то рамки. Кое-кто заметит, а большинство — нет, доверяются опыту старика. «Погоди, — думаю, — Микита, тут что-то не то… А ну, попробуй, что выйдет, если без рамок, если налечь и сломать и эти барьеры и барьерчики?!» Потом убеждаешься, что можно и нужно было их сломать. Все время надо стремиться на простор, выпрямившись для богатырского размаха, уметь распознать рутину, какой бы доброй и родной она ни казалась тебе… Мы говорим, Потапыч: молодость мира. Мы — пионеры настоящей жизни, деятели великой науки. Так будем же беспощадны к себе! Пусть юношеские дерзания, пусть вечная отвага всегда сопутствуют нам…
Мелешко, вижу, не совсем согласен со мной. Сидит, задумавшись, жует свой черный ус — сейчас скажет, что чудес на свете не бывает.
— Чудес, Микита, на свете не бывает, — говорит, выждав, Мелешко. — Я, Микита, чувствую, что все время расту, все время — в процессе… Когда мы войдем в коммунизм, тогда, пожалуйста, требуй от меня и того и другого. Все у меня найдешь… Ты знаешь, Микита, что Мелешко умеет перестраиваться на ходу. Не услышите вы тогда о мелешковских комбинациях — ведь мы идем туда, где не будет места разным комбинациям, туда, где вообще никакой торговли не будет, а будет полный достаток. Но пока что мы должны думать о сегодняшнем. Если сейчас вводить «каждому по потребностям», то что же получится? Вот ты меня рудниками упрекаешь — хоть сорочку с себя снимай, да им отдай, а я придерживаюсь устава. Какой из меня хозяин будет, если я свое, кровное, колхозное, начну разбазаривать налево и направо? Им дай, пятому, десятому, а я тебя спрошу: горняки-то нам много дают?
— Не извращай факты, Логвин Потапович, они упрямые, сами за себя постоят. Ты имеешь в виду стояки? Стояков не дают и правильно делают, рудник не Лесоснаб. Подумай, сколько тебе всего другого дают, и значительно более важного. Откуда ты электричество берешь, дорогой товарищ Мелешко? От нашего государственного Днепрогэса. Как это ты ухитрился столько тракторов и другой техники себе наковать? Что бы ты без них сегодня делал? Куры б тебя на пепелище загребли в послевоенный период, если бы не выручил рабочий класс, в его числе и наши горняки своим стахановским марганцем. Ты знаешь, куда и для чего он идет. А возьми наш сад… Чьими саженцами засадили мы свой первый квартал? От Мичурина получили, из далекого города Козлова. Или, может, ты наши цитрусы в гнезде высидел? Морем приплыли от братской Грузии в подарок! Да еще как! в марлю упакованные, с корнями, обложенными мхом.
Мелешко мой краснеет, хотя, казалось бы, некуда ему уже больше краснеть.
— Да я готов лучше в Грузию отправить партию саженцев нашего нового сорта, чем этим клиентам отдавать! На Урал пошлю, за Урал, — ты, брат, этим Мелешко не испугаешь… кого другого учи братским связям, но не меня.
— Я тебя и не собираюсь учить, товарищ Мелешко, пусть тебя партийная организация учит. Как раз недавно разговаривал я с нашим парторгом, с товарищем Баштовой…
— Ты и ей уже успел нашептать?
— О чем?
— Да все о том же… О рудниках, о саженцах.
— А как же. Все выложил, как должно быть. Рассказал, как вы сговор устроили с товарищем Зюзем, как новый сорт в кулак зажимаете, дороги ему не даете.
Повесил голову мой Мелешко, вянет, на глазах оседает, даже жалко человека стало.
— Не ожидал я такого от тебя, Микита… Из-за какой-то Комашки он уже побежал, нажаловался, забыл обо всем, что вместе переживали…
Уже не пружинят могучие мелешковские усы, печально обвисли.
Понял, наконец.
— Не дрефь, — говорю, — верный товарищ, выше подними свою министерскую голову! Разговаривал я сегодня с парторгом, да не об этом. Была у нас беседа более приятная… Ты ждешь, пока коммунизм объявят декретом, а оглянись, друже: он уже вокруг нас прорастает, буйные побеги выбрасывает!..
IXКогда бы я ни лег, с вечера или заполночь, все равно поднимусь рано — такая привычка. И хоть мало сплю, да крепко и часто вижу цветистые сны.
Вы не умеете разгадывать сны? Удивительный сон видел я этой ночью.
Будто собираемся мы с Оришкой в клуб, что ли. Побрился я, усы закрутил, потом провел ладонью по щеке и… люди добрые! — нет уже на ней морщин! Провел по второй — мгновенно то же самое произошло. Сам на себя дивлюсь — молодой.
— Ты видишь, Оришка, что со мной случилось?
А она говорит:
— Сделай то же и мне.
Подхожу к ней, провожу ладонью по щеке, потом по второй (слегка) — и уже стоит передо мною Оришка, как в молодости стояла: круглолицая, тугощекая, чернобровая.
Одеваемся по-праздничному, внимательно оглядываем друг друга. Она шаль накинула на плечи, я перед ней — в новых чоботах и в галошах, она цепляет себе Золотую Звезду на грудь, а я — медаль лауреата.
И так выходим со двора на широкую, будто знакомую и незнакомую, асфальтированную улицу.
Идем, а сзади — слышу — какие-то голоса шипят:
— О, гляди, Братусеня́ вырядилось, пошло…
— Какое Братусеня? То, что голопузым по улице бегало и батогом пылюку сбивало?
Оглядываюсь — позади никого, а между тем голоса опять шипят:
— Хозяином оно будет! Вернулось из Таврии, с заработков, и поскорей четыре чобота обуло! (То есть сапоги с галошами.)
Оборачиваюсь — никого. То ли пылью развеялись, то ли боятся меня, шипят откуда-то, а на свет не показываются…
— Не обращай внимания, — советует Оришка. — Разве ты их не знаешь? Это те, для которых даже галоши на человеке — диковина. Те, что мечтали когда-то: если стал бы я, мол, царем, так сало с салом ел бы и на свежей соломе спал бы.
— А и правда, — говорю Оришке, — голос как будто его… Он, он! Тот самый, что босиком от снега до снега ходил и путами подпоясывался!.. Чего ему от меня нужно?
— Сказала тебе: не обращай внимания. Это уже не живой человек, это привидение.
Вышли за село, идем, а шлях перед нами все поднимается и поднимается. И местность не горная — наша, южная равнина, а шлях все на подъем идет. Скоро по сторонам возникла прозрачная воздушная глубина, а шлях стал голубой, блестящий, как небо весной.
«Куда ж это мы?» — думаю. И вскоре — аж дух у меня захватило! — вижу, что впереди, над дорогой, солнце выкатилось, по-утреннему огромное, и мы будто идем прямо на него.
— Оришка, это мы… туда?
— Туда, — отвечает жена, пристально глядя на растущее с каждым нашим шагом светило. И легко на него смотреть, глаз не режет, хоть и очень яркое.
— Тебя не ослепляет, Оришка?
— Нет.
— Разве ты орлица? Только орлицы могут смотреть на солнце.
— А ты разве орел? — отвечает она мне улыбаясь.
Так, переговариваясь, дошли мы до самого солнца, выросшего в высокую золотую гору. Ничего не боясь, шагнули мы прямо в солнце, в самый его мякиш, и воздух стал вокруг ароматным, сияющим, как в нашем саду в пору цветения. Куда ни глянь, все вокруг сияет, и хотя я иду в середине самого солнца, однако меня не жжет, а только тепло и светло мне и очень легко итти. Не останавливаясь, прошли мы сквозь солнце и вышли по ту сторону его!
Перед нами открылась беспредельная золотая равнина. Такой красоты, такого простора я еще никогда не видел! Словно вечное лето там, вечный мир между людьми — благоустроенно, торжественно как-то вокруг, светозарно… Слева и справа блестят асфальтовые дороги, в неоглядных золотых степях полевые таборы белеют, окутанные зелеными садами; комбайны будто сами плывут в высоких, как камыш, хлебах, — комбайнеров на них не видно.
