Николай Глебов - В предгорьях Урала. Книга первая
Глава 10
Расстрига проснулся рано. Усевшись на низенькие, покатые нары, стал оглядывать при свете ночника камеру.
— А обитель-то не тово, дрянная.
Взгляд Никодима скользнул по сырым стенам, где ползали мокрицы, и остановился на окне. Через решетку в сером сумраке рассвета виднелся пустырь, за ним пологий берег реки Уй. Дальше шла степь, на которой изредка маячили юрты приехавших на ярмарку казахов.
— Из-за чортова мухамета сиди теперь, — пробурчал он сердито и, перешагнув через спавшего Сергея, подошел к окну. — Попробовать разве? — Упершись ногой в стену, Никодим потянул к себе железные прутья. — Крепко сидят, не скоро выворотишь, — и, заметив в правом косяке окна слегка выдававшийся толстый кузнечный гвоздь, к которому была прикреплена основа решетки, расстрига уцепился за железные прутья и рванул ее.
В тот же миг он кубарем скатился с нар.
— Не могут решетки сделать, черти, как следует, — поднявшись на ноги, он потер ушибленное колено.
Проснувшись от шума, Сергей приподнял голову.
— Что случилось?
— Ничего, вылазить пора, — ответил спокойно Никодим и показал взглядом на пустой пролет окна.
В полдень, проходя по ярмарочным рядам, они неожиданно встретили Бекмурзу.
— Начальник, который хотел мало-мало кулаком мне давать, к нему на квартир ходил, сто рубля платил, потом оба каталашка вам ездил — нет, номер ездил — нет, куда девался, не знам, — сказал он весело своим друзьям.
— Из-за тебя, байбак, пришлось ночь провести чорт знает где, — сказал сердито Никодим.
— Пушта ругашься, тапирь пойдем моя юрта бесбармак ашать. Латна?
Никодим посмотрел на Сергея.
— Некогда. Надо скота еще голов двести купить, — ответил тот. — Ярмарка на исходе.
— Вот смешной-та. — Бекмурза дружески похлопал по плечу молодого Фирсова. — Тапирь ты мой тамыр — друк. Твоя тоже знаком, — повернулся он к Никодиму. — Тапирь скажи: «Бекмурза, надо двести голов» — Бекмурза даст. «Триста» — дает. «Надо тыщща» — тыщща дает. Шибко хороший знаком. Все даем, деньги мало-мало ждем.
Сергей с Никодимом переглянулись и направились к стоянке Яманбаева.
Бекмурза приехал на ярмарку не один. С ним были жены: старая, желтая, точно лимон, Зайнагарат и красавица Райса. Вокруг белой кошемной юрты хозяина, которая стояла на пригорке недалеко от реки, полукругом были расположены жилища его людей — сакманщиков и чабанов. Жили они в маленьких юртах по нескольку человек в каждой. От постоянного дыма слезились глаза, болезни изнуряли тело. Бекмурза своих батраков не баловал.
Входя в юрту, он что-то сказал сидевшей у огня Зайнагарат, и та вмиг исчезла. Сергей с любопытством рассматривал жилье своего нового друга. Возле стен горкой стояли окованные жестью сундуки, поверх которых были сложены ковры и пуховые подушки. Бекмурза хлопнул в ладоши.
Вошла закутанная в белый платок Райса и, украдкой взглянув на гостей, поставила турсук[6] с кумысом перед хозяином.
— Большой калым платил, — показывая рукой на молодую жену, заговорил Бекмурза. — Пятьдесят баран, десять конь, три кобыл, коров-та забыл, шибко большой калым давал.
— А не ругаются они между собой? — спросил с любопытством Никодим.
— Пошто ругаться. Моя мало-мало плеткой учим, — показал он на висевшую у входа плеть. — Калым платил, тапирь хозяин. Хотим — ока[7] дарим, хотим — речка бросаем.
Райса молча развернула перед гостями коврик и поставила деревянные чашки.
Бекмурза несколько раз встряхнул турсук и, приложив к нему ухо, произнес: — Добрый кумыз.
— Маленько пьем, потом бесбармак ашаем, — подавая чашки с кумысом, заговорил Бекмурза.
Поборов брезгливость, Сергей выпил. Через час полупьяный хозяин, обнимая Никодима, пел:
…У Бекмурзы есть хороший друкСережка, живет он в каменной юрте…
— Шибко добро поем, — уставился он осоловелыми глазами на Фирсова.
— Хорошо, — махнул тот рукой и откинулся на подушки.
— Марамыш-то шибко хорош. Пять кабак есть, моя там был, — подмигнул он Сергею.
— А ты приезжай после ярмарки дня через три в гости. У меня сестра именинница.
— Ладно. Едем, — согласился Бекмурза.
Фирсов с Никодимом вернулись в гостиницу под вечер.
Увидев их, Федор Карлович изобразил на своем лице сладчайшую улыбку и заговорил восторженно:
— О! Ви наконец-то. Элеонора спрашивал: где молодой Фирс. Он ошшень благородный. Не дал обижайть своего знакомого. — Наклонившись к уху Сергея, он затараторил: — Элеонора топала ногой на офицера, Элеонора закрыл свой комнайт, — вынув платок, Федор Карлович поднес его к глазам, — и ошшень плакал. Элеонора хорошая девушка.
— Если хорошая, так женись на ней, — оборвал его грубо Никодим.
Вибе вытаращил на расстригу изумленные глаза и, выпятив грудь, произнес с петушиной гордостью: — Майн фрау Амали ошшень умная женщина.
— А ну тебя к лешакам! Все они умные, когда спят, — махнул тот рукой.
Стараясь сгладить выходку Никодима, Сергей спросил:
— Телеграмм нет, Федор Карлович?
Вибе хлопнул себя по лбу и засеменил к конторке.
— Извините, господин Фирсоф, — подавая телеграмму, шаркнул он ножкой.
Сергей прочитал Никодиму:
«Закупай скота больше. Имею контракт интендантством. Подыши компаньона. Выезжай. Отец».
Спрятав телеграмму, молодой Фирсов поднялся с расстригой к себе в комнату.
Через несколько минут послышался осторожный стук, и круглая голова Федора Карловича просунулась через полуоткрытую дверь.
— Вас просит, господин Фирсоф, к себе Элеонора.
— Хорошо, скажите, что приду.
— Берегись аспида и василиска в образе женщины, — погрозил ему пальцем Никодим и, подняв руку, продекламировал:
…Этим ядом я когда-то упивался,И капля страсти слаще мне была,Чем океан необозримый меда…
— Я вижу, ты непрочь в этом меду свою бороду обмочить, — усмехнулся Сергей.
— Нет, — помотал тот головой. — Я давно сжег свои корабли.
Когда Сергей вышел, Елеонский опустился на стул и поник головой.
Ночью Никодим проснулся от неясного шума, который доносился из комнаты Сажней. Приподняв голову с подушки, он стал прислушиваться. Вскоре послышался звон разбитой посуды и падение какого-то предмета на пол.
Поднявшись с кровати, расстрига быстро оделся и вышел в коридор.
Была полночь. Из комнаты певицы доносились возбужденные голоса.
— Так играть нечестно, — донесся до Никодима голос Сергея. Открыв дверь, расстрига увидел молодого Фирсова, стоявшего за столом против какого-то господина, одетого в штатское платье.
— У вас крапленые карты. Ими играют только жулики! — Сергей стукнул кулаком по столу.
— Вы пьяны, милостивый государь! — Одутловатое, с нездоровым оттенком лицо игрока приблизилось к Сергею. — Вы забыли, что находитесь в порядочном обществе. Щенок! — презрительно бросил он.
Сергей рванул скатерть со стола и, заглушая грохот посуды, крикнул в бешенстве:
— Мошенники!
В комнате поднялся невообразимый шум. Ударом кулака Сергей сшиб с ног первого игрока и накинулся на второго. Стоявший возле Элеоноры казачий офицер схватился за эфес шашки. В тот же миг к нему подскочил Никодим и рванул за темляк. Запнувшись за лежавшего на полу пьяного трагика, офицер упал. Расстрига навалился на господина с помятой физиономией и, схватив его за горло, злобно прошипел:
— Деньги!
По комнате металась испуганная певица.
Прибежавший на шум Федор Карлович сунулся было к Никодиму, но, получив крепкий пинок ногой, он, ойкнув, отлетел в угол.
— Майн гот! Мой бог! — пролепетал он в испуге и в страхе заполз под диван.
— Деньги! — задыхаясь, прохрипел Никодим.
Шулер пошарил рукой в кармане и, вынув пачку ассигнаций, сказал: — Отпусти…
Ломая руки, Элеонора кинулась к Сергею:
— Оттащите его от господина Бойчевского. Задушит.
— Никодим, брось ты его, а то на самом деле отправишь на тот свет. Ну их к чертям! — потрогал он за плечо своего друга.
Елеонский поднялся во весь свой огромный рост и, сунув деньги за пазуху, с ненавистью посмотрел на Сажней.
— Облапошить хотите парня, не выйдет, — и он вместе с Сергеем вышел из комнаты.
Утром, когда город еще спал, они выехали на заимку Толстопятова.
Глава 11
Заимка Дорофея стояла на полпути от станции Прорывной к Марамышу. Обнесенная высоким частоколом, с массивными воротами, она напоминала скорее пересыльную тюрьму, чем жилье.
В ограде, заслоняя деревья, стоял большой крестовый дом, сложенный из толстых бревен. Справа от него, прячась в зелени старых берез, — старообрядческая молельня. Хозяин был беспоповец, не признавал икон и новых церковных книг.
