Юрий Нагибин - Господствующая высота

Свет в ночи

Авдеев пришел в кузницу, когда дымчатая роса еще окутывала травы, пожухлые сентябрьские лопухи, тронутые первой желтизной листья орешника.

Кузница стояла с краю деревни, на верхушке крутого взлобка, ниспадающего в приречную луговину.

Редеющий туман еще лежал в долине, сквозь него серебряными фонариками посверкивали стебли белоголовника, унизанные гроздьями крупных капель.

Авдеев отомкнул тяжелый замок и распахнул дверь. В ноздри ударил хорошо знакомый запах угля и окалины.

Голубоватый, клубящийся пылинками луч солнца, проникая в небольшое окно, скользил по токарному станку, небольшим чугунным тискам и, прочертив золотую стрелу на станке для ошиновки колес, потухал в угольной пыли горна.

Авдеев с удовольствием, не убывающим с годами, оглядел сваленные в углу поковки — детали машин, лемехи, зубья борон, шпингалеты, подковы, костыли.

— Здоров, Степан Акимыч! — проговорил ломкий мальчишеский голос, и в кузницу торопливо ступил его ученик и подручный, семнадцатилетний Никифор.

Был он низкоросл, коренаст и весь рыжий. Волосы, веснушчатое лицо, заголенные по локоть руки — все у него золотилось. Когда он стоял рядом с горном, то казалось — в кузне горят два костра, и трудно было решить, какой из них ярче.

На рыжем лице странно углились два больших вороньих глава, словно кто-то другой выглядывал из глазниц Никифора. Эти хмуроватые, неожиданные глаза сводили с ума колхозных девчат. Но тщетно поджидали Никифора на гулянках. Он считал подобные развлечения недостойными такого важного человека, как подручный кузнеца.

Авдееву нравилось следить за его ладной, крепкой, как у молодого соколика, фигурой с крутыми плечами и небольшими, но сильными, мосластыми кистями рук.

Никифор скинул пиджачок, насыпал в горн углей принялся раздувать мехи. Упругая струя воздуха вначале сдувала огонек с углей, как бы пытаясь погасить, уничтожить робкое пламя, затем покорно начала работать на него. В горне зашумело, словно кто-то загудел в трубу.

— Давай, давай веселее! — приговаривал Авдеев. — Огонь — работник, кузнец — помощник! Огонь не промнет, рука не сладит!

Он поворачивал в углях начинающую затекать красным полосу железа, которую держал в длинных клещах. Красное все выше оттекало к клещам, а конец железа под углями слепяще засиял. Авдеев сильным движением перекинул брус на наковальню, приставил зубило.

Никифор поднял молот и смаху опустил на головку зубила. Молот, скользнув, хряснул по наковальне. Под бешеным взглядом Авдеева Никифор стал краснее углей, он быстро размахнулся и с одного удара отсек крючковатый конец бруска.

— Так вот, держи удар в плечах, не своди его на поясницу, — добрым голосом сказал Авдеев.

Гулкий звук удара, вылетев из дверей кузни, далеко разнесся окрест. Он пролетел над крышами деревни, прополз по яруге, потонул было в заречье и снова тонко прозвенел в дубовом урочище. Он словно разбудил все звуки деревни. Хриплоголосые петухи прокричали свой третий утренний призыв, жалобно проблеяли овцы, звонко всхрапнул жеребец, и девичий голос обидчиво пропел:

— Ма-а-нька!.. Будет спа-а-ть!..

Все ярче разгорался день, и, не стихая, звучал в воздухе высокий, рассыпчатый звон кузнечного молота, неумолчно билось большое сердце деревни Старые Белицы.

Много народу перебывало в кузне. У кого расковалась лошадь, у кого надломилась ось, кому понадобились шпингалеты к окнам новой хаты, кому болты и костыли для сарая.

В середине дня пришел небольшой старик в холщовой рубашке и мягких чувяках, запрятанных в калоши, по прозвищу Барышок. Необычайно прижимистый, жадный хозяин, старик по справедливости заслужил это прозвище.

Барышок только что отстроился и пришел в кузню за шпингалетами, дверными петлями, бруском для порога и вьюшками для печи. Всякому другому Авдеев незамедлительно отпустил бы просимое, но он хорошо знал манеру Барышка. Сруб Барышка стоял в виду кузни; Авдеев высунулся и пересчитал окна большой, ладной пятистенки.

— Лишку запросил, Барышок. Тридцать шпингалетов тебе без надобности. Экой ты жадный какой!

Старик вздохнул, молчаливо признаваясь в своей слабости. Авдеев не понимал и не любил жадных людей. Он велел Никифору отсчитать нужное количество изделий и, отвернувшись от Барышка, занялся своим делом. Но старик не уходил, Авдеев чувствовал на себе его просящий взгляд.

— Чего тебе еще? — не выдержал он наконец.

Барышок помялся и, смущенно усмехаясь, вытащил из-под рубахи флюгерного петуха, покрытого толстой ржой.

— В огороде откопал. Может, почистишь ему перышки?

— А ну-ка, дай.

Авдеев сразу увидел, что это не обычный петушок. Заглянув в железное брюшко, он обнаружил в нем свистульку, качнул коромысло мехов и подставил петушка под тугую струю воздуха. Послышался резкий чихающий звук, затем низкий, с руладами свист, отдаленно напоминающий петушиное «кукареку». Ржавые крылья приподнялись, и петушок замолк.

— Бог ты мой, красота-то какая! — мигая слезящимися глазками, проговорил Барышок, а Никифор так и впился глазами в певучего петуха.

— Это что! Его отрегулировать, — он почище живого запоет. Занятная вещица…

— Будь заместо отца, Акимыч.

— Ладно, ладно, сделаю. Завтра приходи.

Бормоча слова благодарности, умильно вздыхая, Барышок направился к дверям.

— А шпингалеты свои, что ж, забыл?! — крикнул Авдеев.

Барышок испуганно оглянулся, торопливо, будто боясь, что отнимут, собрал изделия в подол рубашки и шмыгнул из кузни.

Авдееву подумалось, что почти каждая человеческая душа отзывается на красивое в жизни. Даже Барышок, скопидом и деляга, дал себя увлечь певучей игрушке настолько, что позабыл, зачем пришел. И, словно опасаясь, чтоб это хорошее не утратилось в душе Барышка, Авдеев крикнул ему вдогон:

— Вечером загляни! Будет готово!

Затем в кузню забежала девушка Уля, птичница. Маленькая, вертлявая, с зелеными выпуклыми глазами, в сереньком сарафанчике и красном платочке, она напоминала невидную, но кокетливую птичку чечетку.

— Здравствуйте-пожалуйста! — Она переводила глаза с мастера на подручного. — Деда Степ, как наше колесико для тачки?

— Ты ж вчера справлялась, — улыбнулся в бороду Авдеев. — Давно готово.

— Вчера мне не с руки было, — ответила она, не задумываясь, и ее зеленые выпуклые глаза уставились на Никифора.

Тот с ожесточением раздувал мехи, его уши порозовели. Авдеев щурился, удерживая смех.

— За дверью лежит, можешь взять.

Уля нагнулась и вытащила небольшое колесо с блестящей, как зеркало, новой шиной.

— Никифорова работа…

— Неужто твоя, Никиша?

— Его самого! Знатный мастер. Редкий жених будет!

В ответ Никифор так качнул коромысло, что длинное лезвие пламени сорвалось с углей, и не защитись Авдеев рукой, оно опалило бы ему бороду.

Уля засмеялась тонким, гортанным смешком.

— Пусть колесико пока полежит, я на обратном пути забегу, — и девушка выпорхнула из кузни.

С гиком и присвистом к кузнице подкатил на дребезжащих дрожках Сережка Репкин, бригадир.

У него жена родила в городе, и председатель одолжил ему свои дрожки проведать роженицу. Ради такого случая конюх запряг рысака Ворона, кровняка-орловца. При выезде из деревни Ворон расковался на заднюю ногу, и Сережка завернул к кузнице.

Взволнованный своим отцовством, гордый тем, что колхоз отпустил с ним лучшего рысака, Сережка говорил безумолку.

— Чувствуешь — мальчишка родился! А? Настоящий мальчишка — десять фунтов весу, четыре килограмма, как часы!..

Не заводя Ворона в станок, Авдеев взял в колени его копыто, клещами отодрал подкову и коротким острым ножом срезал стружку ногтя. Стружка, похожая на черепаховый гребень, упала ему в фартук. Защемив во рту гвозди, Авдеев стал прибивать новую подкову. Ворон стоял смирно, только порой ленивым взмахом тяжелого хвоста отгонял докучливых слепней.

Авдеев заколотил последний гвоздь в неподатливую мякоть копыта и дружески пнул коня под зад.

Ворон саднул крупом, новая подкова звонко лязгнула о передок дрожек.

— Мне его опять дадут, как за сыном поеду, — похвастался Сережка, подбирая вожжи.

— Ты наперед ко мне заверни, я рессоры подтяну, чтоб не трясло.

Сережка махнул рукой и дернул вожжи. Ворон чуть осадил на круп и с места рванул на полную рысь.

Авдеев велел Никифору потушить огонь в горне, а сам стал собирать инструменты и поковки в почерневшую от времени кожаную сумку.

— Приберись тут покуда, я за бричкой схожу. На ток поедем.

На базу Авдееву запрягли чалого крепыша меринка. Авдеев положил сумку в ноги, взобрался на скрипучее сиденье двуколки и цокнул языком. Крепыш неторопливо затрусил к околице. Там их нагнал Никифор и ловко, на ходу, вскарабкался на сиденье.