Глеб Горбовский - Звонок на рассвете
Потом, когда Кукарелов Почечуева в больнице навестил, Иван Лукич, взяв из рук артиста банку с компотом, громко сказал: «Бусибо!» — явно не узнав соседа, а затем, отвернувшись к белой холодной стене, добавил: «Расстреляйте меня, пожалуйста. Я маму убил!»
VIIIНа третий или четвертый день лежания, обросший по подбородку серебристой щетиной и в душе смирившийся с угасанием, Иван Лукич услыхал далеко-далеко позади себя странное металлическое поскуливание и такое знакомое, можно сказать, родимое пение, входной двери... Почечуев даже легкое движение воздуха кончиком носа уловил. «Неужели — чудо?! Открыли, откупорили!»
И вдруг встал вопрос: кто освободитель? «А не все ли тебе равно — кто?! Да пусть хоть бы и воры-грабители, людоеды сказочные!»
Почечуев напрягся, страстно пожелав голову развернуть и хоть краем уха благословенные звуки, шорохи, неизбежные с появлением живого человека, ухватить.
Похоже, кто-то чихнул. На далеком расстоянии. Будто за стеной, в соседней квартире. «Не иначе — пыль кому-то в нос попала. Воздух в помещении спертый. Сам-то я к своему воздуху притерпелся, а свежему человеку небось так и бьет по ноздрям».
И вдруг по комнате прошли на высоких каблуках: характерная женская походка с твердым постукиванием.
«Женщина! — испугался Почечуев. — А я в таком положении... грязном. Может, Маню бог послал? А кого же еще? Не маму же?»
И решил Иван Лукич позвать Маню. Губы расклеил:
— М-ма... — А вторую половину слова не осилил. Вернее, опять «ма» вышло. А в итоге — ма-ма.
— Кош-шмар-р! Кош-шмар-р! — летало по комнате лохматое слово, пока ушей Почечуева не коснулось.
— Ма-ма...
«Может, и не Маня вовсе... Может, милиция прибежала. На сапогах подковки».
Когда Почечуев в очередной раз очнулся, в комнате произошли некоторые перемены. Оба окна были открыты настежь. С улицы доносился драгоценный шум дождя. Приятный, прохладный и в то же время ласковый воздух циркулировал в комнате. Лежал Иван Лукич в несколько ином положении. Голова его покоилась на большой подушке. Был он весь прикрыт чистой простыней, поверх которой лежало байковое, военной поры, то есть совершенно ветхое, одеяльце Ивана Лукича.
«Похоже, раздели... Верхнее сняли, и теперь я под простыней голый или всего лишь в трусах...»
Но пелена с глаз не сошла. И голову поворачивать на подушке было по-прежнему трудно, почти невозможно. И тут сдавило Ивану Лукичу кости на груди, дыхание вовсе перехватило, а нижнюю челюсть, как пружиной, отбросило!
«Все-таки... помираю...» — сложилась в голове фраза.
Почечуев как можно шире распахнул глаза, стараясь напоследок разорвать пелену и небесного света зачерпнуть взглядом. И глаза разлепились! Не полностью, но некая трещинка в пелене образовалась. То, что он увидел в следующее мгновение, повергло его в окончательный трепет, заворожило весь хрупкий, подтаявший его мирок — сладким ужасом, не позволявшим захлопнуть веки или отвернуть лицо к стене, которую он долбил последние несколько лет, желая пробиться в неизвестное.
Почечуев увидел... смерть. Такая женщина с черными распущенными волосами и с той самой косой, которой в деревне траву косят. Вот, пожалуйста, возле окон прошлась, орудием труда помахала, теперь к стене за тахту заходит. Газетами зашуршала, которые он под кирпичную крошку подстелил. И знай машет сплеча!
«Однако не умер, если газеты слышу, — заулыбалея не губами, а там, внутри себя, Почечуев. — Эвон, часики пошли, будильничек. Завел кто-то. Кажись, бульоном куриным поют». Повеселел Почечуев. Понял, что пронесло мимо пустоглазую. А тут ему и зрение промыли. Раствором каким-то освежающим. И уколы — сперва в ляжку, затем я руку — произвели. И человек в белом перед Иваном Лукичом нарисовался.
«Доктор... — еще больше обрадовался Почечуев. — Ну, теперь пойдет дело. Теперь-то уж я не дамся!»
Открыл Иван Лукич промытые глаза пошире и говорит доктору:
— Спасибо.
— Не за что, — отвечает доктор, молоденький такой паренек, серьезный и деловой.
— За спасение души — спасибо. Вот за что. Не чаял уже...
— Лежите, не разговаривайте. Мы вас в больницу транспортируем.
— А как же... — продолжает шевелить языком Иван Лукич, — а где же та... которая с косой?
— Женщина? Которая вам бульон сварила? Не знаю. Собралась и ушла. Ее сосед с верхнего этажа привел. Он и «скорую» вызвал. Хотя мог бы пораньше догадаться. Вы тут мхом уже обросли.
— Да я не про то... Сперва тут вроде другая путалась... Косой махала. Или — видение мне? Пожилая... Как мама.
— Какая еще другая? Молчали б уже. Сейчас вам противопоказано...
— Та-ак... А другой, получается, не заметили? Вона что...
— Она вам уборочку навела. Штукатурки вон целое ведро. Зачем же вы при своем давлении такой тяжелой работой занимались? Нишу, что ли, решили продолбить?
— Нишу, нишу, сынок. Ее самую.
Лежит Почечуев, отдыхает от погибели. А заодно и соображает помаленьку.
«Неужто Маня приходила? А Кукарелов-то! Вот и составляй мнение о человеке по... сосискам да по чечетке его... Век не забуду! А как же мамаша? Выходит — померещилось? И не мама, а Маня. И не с косой, а со шваброй».
Врач уехал. Сиделку приставили. А потом Почечуева в больницу свезли, положили. Палата сносная, пятиместная. Народ в основном пожилой, равноценный. У всех организмы подорваны. Один, правда, выделялся. Самый дородный, приглаженный — Кункин по фамилии. С остатками важности на лице. Этакая сонливая небрежность в разговоре. Дурак непроходимый. Взгляд очей имел приподнятый и безразличный. Слова из себя вытягивал, как червонцы из кошелька. Директором крупной торговой точки до инфаркта состоял.
У нашего Почечуева после месяца лежания в палате так и не отошла, не оттаяла левая рука, словно мороз ее изжевал. И ножка левая испортилась, слегка волочилась теперь. Едва заметно. Это ему от инсульта последствия. «Инсультпривет!» — как шутили в палате. Зато инфаркт у Ивана Лукича только наметился: самый микроскопический рубчик на сердце схлопотал. Хоть в этом повезло. Самую ничтожную трещинку сердце дало. И тут же срослась материя. Так что виды на жизнь Почечуеву были обещаны самые реальные.
В больничку Почечуеву несколько раз приносили передачи. Апельсины, венгерский компот «Ассорти», соки. Кто, за что? Записок не оставляли. Однажды только на пакете с апельсинами что-то такое нацарапано было карандашом, а что именно — никто в палате разобрать не смог, даже Кункин, который посолиднее всех. Одного посетителя все же расшифровать удалось. Дежурная сестра усекла: такой, говорит, настырный молодой человек с усиками. А из усов — улыбка. Ясное дело: Кукарелов! Его «Ассорти».
Ходячих в палате к моменту выписки Почечуева из больницы было уже трое: Кункин, который директор торговый, сам Почечуев и еще один доходяга тощий, аж светится, дядя Валя, служащий системы коммунального хозяйства, помешанный на игре в «Спортлото». Остальные двое, мужики лет пятидесяти, лежали пластом. Их заставляли по новому методу двигаться, ходить сразу после инфаркта, однако на такое они наотрез не соглашались и лежали дружно, боясь шелохнуться.
Однажды Кункин ухватил Почечуева за пояс халата и начальственным тоном объявил:
— А тебе, папаша, советую немедленно, в приказном порядке, брак с первой попавшейся гражданкой оформить. Иначе, при повторном ударе, сгниешь в своей однокомнатной заживо.
«Самому лет не меньше моего, почернел вон, как есть от коньяка, а туда же — «папаша» и за кушак берет», — обижался молча на вальяжного Кункина Почечуев.
— Сами не маленькие, — произносил Иван Лукич, отстраняясь от мягкого, рыхлого Кункина и вежливо поднося фаянсовый поильник с клюквенным морсом к голубому рту одного из лежачих.
— А это как в лотерее! — вспыхивал прозрачный дядя Валя. — На кого выпал номер, тот и помер. А не выпал — живи, ожидай. Тут везенье наоборот. Берем хотя бы Луку Иваныча. Это ж надо: человека, единичку малую, в захлопнутой отдельной квартире инсульт вместе с инфарктом к стене прижал! И хоть бы хрен. Везучий ты, то есть везучий наоборот, Лука Иванович!
— Иван Лукич!
— Не имеет значения. Главное, в точку не попали, не выиграли! А угадай вы номерок, сойдись серия, и где бы вы сейчас отдыхали? Скорей всего в Парголове.
— Ешьте как можно больше травы, — брал Почечуева за кушак Кункин. — Как вот грузины и прочие народы в горах. Они там дольше всех советских граждан живут, понятно? А почему? — строго спросил Кункин. — Трава потому что. И ягоды. Лучше всего — черноплодная рябина. А про свои пельмени забудьте. И про чай крепкий — тоже. Траву заваривайте: ромашку, зверобой.
Перед самой выпиской, в один из дней показали Почечуева хирургу. А на другой день хирург Ивану Лукичу желвак удалил, который элементарным жировиком оказался.
IXИз больницы Почечуев помолодевшим возвернулся: десять килограммов весу сбросил: улыбка к нему во время удара приклеилась и теперь солнечным зайчиком блуждала по лицу.
