Владимир Солоухин - Славянская тетрадь
Омывая камни, вода сверкает на изгибах, как полированная. Падая с высоты, просвечивается солнцем. В тихих заводинках приобретает темный, черный почти цвет, медленно кружит опавшую листву. В стеклянной синеве стремящегося потока осенние листья мелькают возле дна, как будто мчатся там по каменистому ложу стаи вертлявых золотистых рыб.
Мы со Станиславом в этот день выбрали для завтрака поляну возле реки, прогретую ровным, не жарким в это время солнцем.
Близко и «Москвичок», если что-нибудь понадобится из автомобиля, близко и река – умыться и набрать воды в пригоршню и выпить ее, осеннюю, студеную, как если бы самое драгоценное в мире вино.
Завтрак наш состоял из крупного белого винограда и мягкого белого хлеба. Оказывается, вприкуску одно с другим, особенно если на траве под теплым небом, – необыкновенно вкусно.
После завтрака Станислав полез в багажник, и тут меня ждал сюрприз. Постепенно на траве появились удочки, пока что разобранные, коробка с крючками и поллитровая банка с красной икрой, которую мы называем кетовой а в Болгарии почему-то считают, что это икра семги.
Мне приходилось рыбачить на самых разнообразных водоемах, начиная с ручейка, где, однако, наловишь ведерко пескарей, или крохотного прудика, откуда удавалось выудить золотого красноперого карася, кончая… Ну, чем кончая? – Волгой, например, или Печорой, или Черным морем, где уж не пескарь с карасем, а, допустим, мраморный окунь, или морской дракон, или скарпена, или морской петух, или зеленушка, или морская ласточка, или сильная благородная кефаль.
Только одного мне как-то все не удавалось испытать в рыбной ловле – форель в быстротекущих горных реках теперь предстояло, значит, ликвидировать еще одно «белое пятно» на разноцветной яркой карте моей бестолковой жизни.
В самом деле, сидеть бы сейчас в дождливой осенней Москве, Заканчивая давно уж полунаписанную книгу, а я вот собираюсь заняться в общем-то баловством – уженьем форели на Боровской реке в Родопах. Между тем Станислав, вставляя коленце в коленце, собрал удочки.
В эти дни несколько раз приступали мы к ужению форели в разных местах Родопов, на разных реках. Поэтому я соберу в одно те немногие впечатления, которые у меня остались.
Нужна проводочная удочка с катушкой, чтобы можно было пускать крючок по течению все дальше и дальше, оставаясь на том же месте. Крючок небольшой, но крепкий. Насадка – одна красная икринка. Это лучшая насадка на форель на всем земном шаре. Поплавка, разумеется, не нужно.
Однако все равно, хотя бы и проводочную удочку, как ее забросишь в кипящий, пенящийся, едва ли не гремящий камнями поток? Да полно, может ли уцелеть в таком потоке какое-нибудь живое существо? Его, конечно, изобьет о камни, измочалит и унесет течением, и, пока уносит, все еще будет бить и мочалить,
Но простого бурления воды Станиславу показалось мало. Мы пошли вверх по речке в поисках водопада.
В одном месте вода срывалась с валуна величиной с дом и, пролетев около пяти метров, сначала уходила на дно самой же ею вырытого котлована, а потом вздыбливалась оттуда округлыми клубами, бурунами, чуть ли не фонтанами, ревела и рычала, пытаясь растечься вширь, но, стесненная каменными берегами, ложилась наконец в русло и с еще большим остервенением, чем до водопада, устремлялась вперед по дну ущелья. Собственно, она не текла, а летела, едва касаясь каменного ложа, скользя над ним, не забывая перекручиваться, перевиваться, завихряться, вздыбливаться, проваливаться во впадины и обрызгивать прибрежные камни.
Мы встали над водопадом (оказалась площадочка на валуне) и смотрели вниз. Я бросил щепку в поток, но щепка куда-то так мгновенно исчезла, что я не успел проследить за ней глазом. Тонны воды, падая с высоты, сами по себе могут, наверно, убить, если подвернется какая бы то ни было живность, а тут еще круговерть и острые камни.
Я подумал, что Станислав хочет подшутить надо мной, предлагая мне бросить удочку вниз, в самый котел, в самое отчаянное клокотанье. Я смотал с катушки достаточный конец и, наклонив удилище, положил икринку на воду. А потом еще немного наклонил конец удилища. Икринку подхватило течением, закружило, завертело из конца в конец, замотало в камнях, и я, поняв насмешку Станислава, хотел поднять удочку обратно, как вдруг заметил, что удочка не поднимается, и не только не поднимается, но вроде бы и меня тянет вниз сильными, властными рывками. Я потянул сильнее, и вот из синей струи, облегченно, как хорошая пробка из бутылки, даже и со щелчком, выстрельнула серебряная рыбина.
Любящая студеную быстрину, преодолевающая водопады, форель так сильна, что, когда схватываешь ее, чтобы снять с крючка, она не просто выскальзывает из руки, но кажется, даже разжимает пальцы и ладонь своей гибкой мускульной силой.
Вскоре мы покинули водоем и пошли поискать более удачного места. Технология состояла в том, чтобы точно забросить удочку в относительно спокойное место. Например, если вода с двух сторон огибает большой камень, то струи за камнем сходятся не сразу, не вдруг, образуя этакий треугольник, затишье, этакую тихую зону, куда и нужно кидать наживку. Правая рука держит удилище, а левая «слушает» леску, идущую от катушки вдоль всего удилища. Левая-то рука и слышит первый, нетерпеливый, гневный рывок форели. Тогда вступает в дело правая рука. Подсечка. Нужно выводить пойманную форель. Стоит прозевать, промедлить две-три секунды – и все пропало; форель обязательно забьется под камень. Придется обрывать леску, прощаться с крючком, с грузилом, а заодно в с добычей.
Особенно волнующим было это сочетание: быстро летящей воды и лески, звенящей от напряжения.
После такой рыбалки едешь в автомобиле вдоль берега реки, а глаза невольно замечают каждую заводинку каждый водопадик, каждую затишинку, отмеченную обыкновенно более густым, синим цветом. Знаешь точно, если кинуть туда крючок с икринкой, то вот уж в следующую секунду и зазвенит струна, и рука испытает сладостную потяжку и дрожь.
Закончились все наши рыбалки следующим эпизодом. Испортился наш «Москвич». Станислав поставил его на яму в глухой деревне Широкая Лука. Освободилось часа два времени. В этой деревне мы были раньше, осмотрели ее досконально. Значит, оставалось бездельничать. Между тем призывно шумела вдоль всей деревни протекающая река.
Я взял удочку, икру, отошел шагов сто, выбрал местечко под навесистым камнем и сделал первый заброс.
Дальше пошла механическая работа. Не успевал я забрасывать, как нужно было снимать рыбу с крючка.
Так я проработал около часу, набросав десятка четыре форелей, которые, правда, здесь были мельче, нежели в горах во время предыдущих рыбалок.
Меня удивляло полное безразличие к реке местных жителей. В самом деле: у них под окнами течет река, в реке кишит рыба, а они ходят мимо и не ловят. Да у нас бы не только с удочками: тотчас набежали бы с разными вершами, наметками. Ну, допустим, верши и наметки не годятся для горной реки. Уж нашли бы, уж придумали бы какой-нибудь хитрый способ. Уж приспособились бы, не позволили бы, не допустили подобного безобразия: чтобы полно рыбы и не ловить.
Тут я заметил, что сверху, с камня за мной кто-то внимательно наблюдает. Я обернулся и увидел мальчонку в школьной форме. На полуболгарском языке (не на «полу», конечно, а на одну шестнадцатую часть на болгарском языке) я тотчас завел разговор с мальчиком. У него, как выяснилось, русский отец из эмигрантов, он имел в запасе горсточку русских слов.
– Зачем вы ловите? – строго приступил ко мне мальчик. – Нельзя. Запрещено.
– А что будет? – спросил я как можно спокойнее, хотя слова мальчика, вполне для меня неожиданные, поразили меня в самую душу. Значит, мы все эти дни в сущности браконьерствовали? Значит, Станислав шел на риск и на нарушение закона, чтобы только угостить меня ловлей форели. Очень мило, конечно, с его стороны и очень гостеприимно…
– Как что будет? Сейчас придет лесничий, составит акт и – готово!
В чем будет состоять «готово», я не стал уточнять у мальчика, а поскорей смотал удочку,
Станислав искренне обрадовался моему улову и опять ни словом не обмолвился о запрещении ловить рыбу. Когда мы тронулись, я завел разговор и стал упрекать моего друга, что он поставил меня в неловкое положение.
– Не беспокойся, – ответил Станислав. – У меня есть специальное разрешение. Мне его выдали как старому партизану.
Скорее всего он хотел таким образом успокоить мою совесть. И правда, успокоил. Хотя я и до сих пор не очень-то верю в это его специальное разрешение.
ЭТЮД ГАСТРОНОМИЧЕСКИЙ
В еде хоть немного, по тоже выражается характер народа. Англичане, например, независимо от состояния, с утра едят свой поридж, овсяную кашу-размазню с молоком. Миллионер, который мог бы себе выписывать омаров из Греции или черепах из Океании (впрочем, омарами он успеет полакомиться вечером), ест непременную овсянку.
