Александр Шеллер-Михайлов - Милые бездельники
Въ дѣйствительности, разумѣется, онъ былъ такимъ же ихъ крѣпостнымъ, какъ и крѣпостнымъ китайскаго императора.
Ивану помогалъ Ѳедя, сынъ хозяевъ, остриженный довольно коротко гимназистъ, съ множествомъ вихровъ на головѣ, съ узенькимъ лбомъ и красными большими руками. Его гимназическій мундирчикъ былъ ему коротокъ и въ тальѣ, и въ рукавахъ, изъ которыхъ висѣли и болтались, какъ кисти, его красныя, длинныя и широкія пятерни. Мальчикъ, подгоняемый приказаніями и просьбами матери, отца, сестеръ и гостей, скакалъ изъ угла въ уголъ козлиною, угловатою походкой.
Гости начали съѣзжаться рано, и что это были за гости! Это было буквально вавилонское столпотвореніе. Чиновники, офицеры, барышни, тетки крестниковъ разныхъ извѣстныхъ людей, артисты третьяго разбора, клубные знакомые, какой-то сбродъ съ борка и съ сосенки. Одни шли ради картъ, другіе ради пляски, третьи ради интрижки съ барышнями, четвертые ради ѣды и выпивки. Многіе были здѣсь, подобно мнѣ, впервые; многіе, очевидно, были не только въ первый, но и въ послѣдній разъ. Всѣ почти спрашивали другъ у друга:
— А кто этотъ господинъ? А кто эта госпожа?
Общихъ разговоровъ, конечно, не было и въ поминѣ, всѣ жались и церемонились, всѣ молчали и точно чего-то ждали. Наконецъ началась игра въ карты, танцы и чай, — почувствовалось оживленіе. Какой-то прикомандированный къ гвардіи армеецъ сталъ дирижировать танцами:
— Дамъ-занъ-аванъ! Шенъ-де-дамъ!
И пошло верченіе, топотъ, бряцаніе шпоръ. Кто-то на всю залу чихнулъ отъ поднявшейся пыли. Атмосфера дѣлалась все душнѣе и тяжелѣе. Изъ моей комнаты, какъ изъ трубы, валилъ дымъ въ залу, въ залѣ пахло керосиномъ, потомъ, гарью изъ кухни, дешевыми духами и помадами. Говоръ все усиливался, топотъ дѣлался все отважнѣе, все неистовѣе гремѣла команда:
— Фетъ-ле-ронъ! Ранже-ву, месье?
Факельщикъ въ роли офиціанта съ ловкостью танцующаго на канатѣ слона лавировалъ между гостями съ подносомъ наполненнымъ конфетами, яблоками, виноградомъ. Всего, было мало, всего недоставало, а тугъ какая-то старушка съ сладкой улыбочкой набирала въ платокъ гостинцевъ «для внучковъ»; тамъ какой-то беззубый господинъ съ орденомъ на шеѣ, покачивая съ неудовольствіемъ головой, перещупывалъ всѣ яблоки, надавливая ихъ замаранными нюхательнымъ табакомъ нальцами, чтобы выбрать самое мягкое, и перебралъ всѣ конфеты, чтобы найти менѣе сладкую; въ третьемъ мѣстѣ кто то упорно удержалъ офиціанта за рукавъ и сталъ ѣсть съ подноса угощенія, не выпуская изъ рукъ своей жертвы, пока не набилъ непомѣрно прожорливаго рта сластями. Въ моей комнатѣ уже кричали:
— Да вѣдь этакъ лапти только плести можно, а не въ карты играть! У меня какія-съ были карты? А вы съ чего ходили? Я вамъ что показалъ? Пики?
— Ну!
— А вы съ чего ходили? Съ трефъ?
— Ну!
— Да вы что прикидываетесь, что ли, невиннымъ-то?
— Ну, ну? Я вамъ говорю, что я показалъ пики-съ, пики-съ, а вы съ трефъ! Чортъ знаешь, что сдѣлали! И дернуло меня сѣсть Богъ вѣсть съ кѣмъ!
Какая-то старая, полуглухая барыня въ яркомъ чепцѣ подсѣла ко мнѣ и начала разспросы:
— Это кто? А это кто?
— Я здѣсь никого не знаю, — отвѣчалъ я.
— Да вы впервые здѣсь?
— Впервые.
— Вы кто же такой?
— Жилецъ.
— Жилецъ? Чей?
— Олениныхъ, комнату нанимаю у нихъ.
— А! А гдѣ же ваша комната? Это темная-то?
— Нѣтъ. Та, гдѣ въ карты играютъ.
— Отдавать, значитъ, стали! Охъ, плохи дѣла. Всегда говорила, не по состоянію живутъ! Шутка ли, все по клубамъ, все по театрамъ, все балы да пиры, а работникъ одинъ. Ну, конечно, мѣсто доходное, по таможнѣ служитъ, а все ни хватитъ, сколько ни бери. Тоже карты эти. Самъ въ должности день, а вечеръ въ клубѣ за картами. Дочерей-то сбыть не могутъ, извертѣлись дѣвки, истрепались. Вотъ съ офицеромъ-то, съ офицеромъ-то Катенька вьется, а что съ него взять. Голь тоже перекатная, поиграетъ съ дѣвчонкой и бросить. Ему на голые зубы отчего не поиграть, а послѣ она-то кулаками слезы будетъ утирать.
Старуха пожевала беззубымъ ртомъ и начала снова:
— И ужъ онѣ ли въ передѣлкахъ не были: старшая-то дочь такъ и пропала, напоролась на прощелыгу какого-то, погуляла съ нимъ да и нагуляла дѣвчонку. Въ воспитательный отдали, ну, ее-то выгнали, теперь, поди, по Невскому гдѣ-нибудь ходитъ, да мужчинъ ловитъ. Охъ, грѣхи, грѣхи! И ужъ нужды-то, нужды-то что натерпѣлись. Всѣмъ-то должны были, жались въ Гавани, христарадничали, пока мѣста хлѣбнаго самъ не добился. Да что говорить, и теперь-то въ долгу, какъ въ шелку. Меня вотъ принимаютъ, ублажаютъ, а почему? Векселя у меня есть. Да! А ты, батюшка, изъ какихъ?
— Писатель.
— А! А то приказный, думала, спросить хотѣла: векселя-то мои дѣйствительны ли? У трехъ уже спрашивала, говорятъ: дѣйствительны! А все боюсь. Мое дѣло старое, женское, порядковъ не знаю. Все чужимъ умомъ живу, кто что скажетъ, то и дѣлаю.
Старушка опять пожевала беззубымъ ртомъ.
— Ишь, какъ гогочутъ, чему рады!
Дѣйствительно, шумъ становился все сильнѣе, все разнообразнѣе: кто-то вслухъ острилъ: «когда будочникъ бываетъ цвѣткомъ?» Другой кто-то отвѣчалъ также громко: «когда онъ не за будкой!» Какой-то беззастѣнчивый кавалеръ напѣвалъ вполголоса: «Какъ ты мила». Какія-то барышни, заливаясь смѣхомъ, взвизгивали: «ахъ, ахъ, не смѣшите!» Среди игроковъ просто кричали, ругая другъ друга, азартные партнеры. Топотъ, пристукиванье каблуками и шпорами танцоровъ дошли до послѣдней степени, а дирижеръ танцами съ всклоченной прической, съ мокрымъ отъ пота лицомъ, уже не кричалъ, а взвизгивалъ: «Ле-кавалье-занъ-аванъ!»
Закуска была уже подана и всѣ успѣли закусить.
Но девятый валъ этой бури веселья былъ еще впереди: въ столовой накрывали ужинъ, громыхая посудой, звенѣли рюмками и стаканами, факельщикъ ухитрялся такъ откупоривать бутылки, что пробки щелкали на всю квартиру, что-то тамъ у него разбилось, и до меня очень явственно долетѣло, какъ факельщикъ воскликнулъ:
— Ахъ, чтобъ тебѣ!
Крѣпкое слово слетѣло съ его неумытыхъ устъ. Но въ залѣ гости уже ничего не слыхали, ничего не понимали, доплясывая послѣдній кадриль, доигрывая послѣдній роберъ, послѣднюю пульку. Наконецъ всѣ пошли къ ужину и здѣсь произошло маленькое смятеніе; очевидно, что не хватило стола, не хватило приборовъ и потому нѣкоторымъ приходилось ужинать отдѣльно, не за полными приборами.
— Ахъ, эта глухая старушонка вѣчно до конца досидитъ! — жаловалась хозяйка шопотомъ и на ходу мужу. — И ты хорошъ, никого изъ своихъ олуховъ не спровадилъ. Туда же остались къ ужину.
Хозяинъ и хозяйка не садились за ужинъ вовсе и ходили около, угощая гостей, осматривая, все ли подано. Казалось, они сосчитывали каждый проглоченный кусокъ, каждую налитую виномъ рюмку. За столомъ слышался смѣхъ и говоръ.
— Ви-за-ви сонъ де-зами! — говорилъ одинъ кавалеръ дѣвушкѣ, сидѣвшей напротивъ.
— Ахъ, вовсе и не желала! Опять смѣшить будете!
— Это мой дѣдушка мою бабушку смѣшилъ, а не я васъ!
— Ахъ, не смѣйте болѣе говорить!
На другомъ концѣ другой острякъ замѣтилъ своему толстому и важно смотрѣвшему сосѣду:
— Нѣтъ, ужъ вы оставьте, — это моя мозоль, такъ вы мнѣ ее своими ногами не давите!
Толстякъ посмотрѣлъ на него гнѣвнымъ взглядомъ и проворчалъ:
— Виноватъ!
— Ничего-съ, это я только потому, что она моя любимая!
Барышня рядомъ фыркала отъ смѣха. На краю стола продолжался еще споръ о картахъ:
— Да нѣтъ-съ! У меня что было — тузъ, король, валетъ и десятка бубенъ, король, дама и десятка пикъ, тузъ, валетъ и десятка червей, дама, валетъ, десятка и девятка трефъ.
— Да вы четырнадцать картъ насчитали.
— Нѣтъ-съ, слушайте: тузъ, король, валетъ и десятка бубенъ…
Другіе два партнера доругивались:
— Нѣтъ-съ, это я называю лапти плести, а не въ отвѣтственную игру играть! Вы-съ подводите своего партнера и выводите противниковъ. Я-съ охотнѣе втроемъ сяду играть, съ болваномъ, чѣмъ такъ.
— Да въ клубѣ за это бьютъ!
— Ну, гдѣ это вы видѣли! Ну, выведутъ и конецъ!
— Ну, гдѣ какъ! Въ иномъ и побьютъ!
— Конечно, если съ умысломъ.
— Съ умысломъ или не съ умысломъ — тутъ некогда разбирать, а бей и конецъ.
— Ну, на кого тоже нападутъ!
Хозяинъ подходилъ и угощалъ гостей. Эти люди, чинные, скучающіе и безмолвные въ началѣ вечера, были теперь неузнаваемы: они и веселились, и шумѣли, и даже были красны, точно это были не тѣ гемороидальныя, золотушныя, малокровныя, чахоточныя лица, которыя явились сюда въ восемь часовъ вечера.
— Ну, ужъ и баня же у васъ! — проговорилъ вслухъ какой-то господинъ съ орденомъ въ петлицѣ.
Раздался хохотъ, начались остроты и шутки насчетъ бани, пошли въ ходъ двусмысленности, скабрезности; сальныя натуры развернулись вполнѣ, разливая цѣлый потокъ циничныхъ намековъ, остротъ и шутокъ. Какой-то гвардейскій офицеръ, наклоняясь къ одной изъ дочерей хозяевъ, говорилъ:
