Иван Абрамов - Оглянись на будущее
Все. Даже Павлов усмирился. Мошкара, задрав голову еще выше, тоже увидел Стрельцова. Лежит сварщик на спине под грубой острого пара, меняет электрод в держаке. Делом занят. А тут, внизу, балачки развели. Не хватит ли? Но не увидел Мошкара главного. Глаз Ивановых не увидел. Далеко было. Ступак видел. Отчетливо.
«Топай, топай. Насквозь тебя вижу, хрыча старого. Тебе до нашего дела, как той мышке до мельницы. Была бы мука да крупа…»
«Врешь! — чуть не вскрикнул Захар Корнеевич. — Я заводу тридцать лет жизни отдал…» Но понял: мышь тоже всю жизнь на мельнице пробыла, а мельник и без нее управлялся. И сказал — тоже глазами: «Ну, погоди у меня, зараза, отыграюсь я за все».
«Шагай, шагай!» — подтолкнул взглядом Стрельцов. И пошел Захар Корнеевич, спиной ощущая боль от этого взгляда.
«Умру, а не разрешу. Прокляну, из дома выгоню, — плескались обжигающие мысли, в которых не было ни толка, ни ряда. — Отец я или веник под порогом? Не разрешу. Такую гаду в свою семью. Ни за что».
— Ну и дальше что? — уныло спросил Генка Топорков, ни к кому конкретно не обращаясь. — Хороша спина у товарища Мошкары?
— Работать! — как выстрел, прозвучала команда бригадира. Да и что ж еще-то сказать?
Кивнул Генка согласно, дунул на драчовый напильник, который держал в левой руке, провел кончиками пальцев по торцовой стороне, словно пробуя остроту ножа, еще раз кивнул и направился к своему верстаку. Его дело телячье.
Длинный верстак, обитый новенькой жестью, тисы чугунные литые с медными нагубниками, в тисах — труба цельнотянутая на тридцать восемь. Все просто и понятно. Шуруй, Гена, шуруй. Твое дело опиливать концы труб под завальцовку. Вот так.
Провел Генка ладонью по щеке. Высох пот. Поправил синенький берет, оглянулся на огромное окно. И зачем оно такое огромное? Никуда не спрятаться от солнца, которое досаждает с утра до конца смены. Поставить бы сюда того умника, который делал эти окна. Но Гриша Погасян уже стучит кончиком своей бархатной гладилки. Давай. Все так, бархатный и сделан для чистой обработки. У Генки драчовый. Из-под него опилки чуть не по горошине величиной. А это что значит? А это значит: две лошадиных силы надо, чтобы всю смену давай-давай. Откуда у Генки две лошадиных силы?
— Давай, дорогой, давай, — высказал Погасян то же, чего не понял Генка на языке жеста. И указал на большие настенные часы.
— Дай-ё-ом! — наклонился Генка к тисам. — Уголек стране. Нам наплевать, что он мелкенький, абы побольше.
Работенка не пыльная. Шоркай напильником туда-сюда, следи, чтоб насквозь трубу не пропилить, вот и вся недолга. Генка шоркает седьмой месяц. По руке работа, как шутил и сам товарищ бригадир.
Широкий и яростный луч солнца плавил кучку стальных опилок у Генкиных тисов, щедро подсыпая в опилки для каких-то своих надобностей разномастную и разнокалиберную пыль. Луч, наклоненный, словно ленточный транспортер, действовал бесперебойно, потому что пыль поступала на этот транспортер в неограниченном количестве из окружающей, как говорится, атмосферы. Транспортеры поменьше и побольше, поярче и потусклее рассекали все обозримое пространство цеха, упирались в пауки незаконченных котлов, в кучи узлов, приготовленных под монтаж, цепляли на свои ленты радужные столбики дыма, струисто поднимающиеся над сварщиками, заглатывали искристую мелочь у карборундовых точил и абразивов, и все это, как показалось Генке, к нему, к нему, и уже нельзя было поверить, что столько пыли надобно лишь для добавки в плавящуюся стружку.
— Я вам не железный кибер, пахать в таких условиях, — указал Генка на этот неистощимый транспортер своей драчовой пилой.
— Жми, дорогой, жми, — убедительно посоветовал Гриша.
Сердиться на Гришу нельзя. И здесь, у тисов, ему не легче, а еще в барабан котла придется лезть. Тоже его работка — развальцовывать трубы. Лежачая работка. Давно придумали, когда еще и паровозов, наверное, не было. Втиснется Гриша в барабан, сунут ему туда «вертушку» на воздушном шланге, дальше сам выкручивайся. В том барабане крупному кролику негде поместиться, а надо работать. Надо вставить «вертушку» в торец трубы, который вот тут они опиливают, включить воздух и шуровать этой «вертушкой», пока труба так не привальцуется к отверстию в барабане, что выдержит потом давление горячего пара в восемьдесят две атмосферы.
Девяносто две трубы. Их сосчитать там и то не у каждого духа хватит. А передышки нет, в том барабане не отдыхать — задыхаться. Потому разве можно сердиться на Гришу Погасяна?
Положил Генка свой напильник в самую гущу вьющейся и клубящейся пыли, отряхнул ладонь о ладонь, утер лоб подолом насквозь пропотевшей майки. Подошел к Погасяну, посмотрел на его работу пристально, с уважением. Чистовая обработка — это не то, что драчовой шуровать. При завальцовке малейшая рисочка, чуточная заусеница, пылинка и то сказывается. Зеркально сверкают концы труб после Гришиной обработки. Уметь надо.
— Слушай, кацо…
— Что ты, дорогой, что ты, — укоризненно покачал Гриша головой, ни на секунду не прекращая работы. — Кацо — это у грузин. Я армянин, дорогой мой. Жми-ка ты, жми.
— Армянин, грузин, турок! — рассердился Генка. — Машиной это надо делать.
— Кого… машиной? — не понял Гриша.
— Вот это — машиной! — указал Генка на сверкающий конец трубы.
— Это? — и опять переспросил Гриша. — А это как? Нет, слушай, ты давай жми. А? Прошу тебя, график летит.
— Машиной! Можно машиной! — крикнул Генка, пристукнув кулаком по Гришиным тисам. — Можно, понятно тебе? Машиной, ясно тебе? Смотри сюда! Два карборундовых круга на параллельных осях, на консольных планшайбах…
— Послушай, дорогой, — укоризненно покачал головой Погасян. — Я глупый, я турок, я армянин… Расскажи свои басни своей трубе, пусть она поскорее ко мне сюда идет. А? Дорогой.
— Во! — показал Генка свои дрожащие руки. Но и сам устыдился. Это уже не аргумент, это запрещенный прием. И пошел к своим тисам, обиженно пфыкая на все еще капающие с кончика носа соленые росинки. Чудаки. Плохой Носач поверил, хороший Гриша слушать не захотел. Ну и ладненько, давай так давай, жми так жми. Но как же так? Можно же машиной, можно. Иначе не сказал бы Захар Корнеевич: «Умное дело. Если покопаться — выгорит». Ладно, шуруйте. Не Носачу потеть, вам. Он же сказал: «Умное дело…» А еще он сказал на прощанье: «Вдвоем мы с тобой еще те академики, но у меня дочка машиностроительный институт кончает. Попросим — поможет». Вот как сказал. Не то, что Гриша. А дураков вокруг, хоть пруд пруди. Носач, Носач. Один вон, некому было дать по шапке, «рогача» на середине пролета в сеть подключил. Бывают же такие сволочи. И так нажал Генка на свой драчовый, что скрипнуло. Отхватил напильник, посмотрел. Нельзя на трубе зло срывать. Впадину уже не заделаешь, в брак труба пойдет.
Шоркает, выгибая спину, шевеля острыми лопатками, переступая и ловчась, Генка Топорков. Еще три штуки до комплекта, а времени осталось полчаса. Горячий транспортер уперся прямиком в спину между лопаток, сгружает там свои соринки-пылинки. Маленькие они, соринки-пылинки, но сколько их? Давят в спину, как чугунные «пироги», которыми мартены загружают. Горячо, больно, непосильно. Давай, дорогой, жми, дорогой.
— Послушай, дорогой, ты что сказал насчет карборундов?
— Пошел ты!
— Слушай, дорогой, с тобой старший товарищ разговаривает. У тебя второй разряд, а у меня пятый. Кто кого должен слушать?
— Ну, два карборунда. На параллельных осях, — начал Генка. Начал и забыл, что надо опилить еще два конца, что осталось всего двадцать пять минут, что где-то там летит куда-то график. Забыл даже, что в таких случаях Миша Павлов никого не милует. — Если трубу зажимать не в тисы, а в разрезную муфту. Муфту посадить на конус. Чуть вперед — она зажала, чуть назад — отпустила. Понимаешь, карборунды мелкозернистые. Можно хоть под три знака обработать. И точность не так, как из-под напильника. Ни впадинки, ни рисочки, ни эллипса. Я считал: в десять раз быстрее…
— Послушай, дорогой, — покачал Гриша головой. Озадаченно, удивленно покачал. А удивить Гришу Погасяна не мог даже фокусник Кио.
8
Перед дверью на «голубятне», где располагалось все цеховое начальство, Ступак остановился и осмотрел все четыре пролета, забыв, что он теперь не начальник цеха, что его владения теперь умещаются на четвертинке этой территории. На котельном, точнее сказать, на одном из вагонов-котлов все еще посверкивала голубая звездочка электросварки. Там Иван Стрельцов доваривал последний, самый неудобный стык на трубопроводе острого пара. Захар Корнеевич и прежде не раз задумывался: почему так сконструирован этот самый ответственный трубопровод, что сварщик вынужден втискиваться в щель между трубой и крышей вагона и работать фактически только кистью? Вот уж воистину: ни рукой, ни ногой там не пошевелить. Но самое несуразное — вытаскивать его оттуда надо было чуть ли не краном. Сам он, сварив этот хитрый стычок, выбраться из теснинки не мог. Неужели в описании работ есть и это условие? Как же оно сформулировано: «После окончания работы сварщика извлекать по частям?» Конечно, Стрельцов крупноват и вообще для сварщика, для таких работ в особенности, но и малогабаритным там не легче.
