Алесь Адамович - Каратели
— Родненькая! Родненькая!
Он шепчет, задыхаясь, умоляя и стыдясь сказать, он боится моего счастливого смеха. Он думает, что я над ним смеюсь. А я от страха, потому что я уже знаю. Все уже было у нас. Уже было. Я тоже долго не знала, не догадывалась, и вдруг поняла: было, мы с ним как муж с женой, мы с ним живем! А нам все казалось, что будет еще что-то, я его (и себя) так мучила стыдом и страхом, мешала ему и себе, и за этим не заметили, что уже все было. Но я вдруг поняла, а он еще не знает. Как бы тоже испугался и обрадовался, если бы и он понял, что мы уже мужчина и женщина, что мы уже!.. Кислый запах любви, стыдный… Или это из-за ширмы? Нет, снизу, где корова. Из ямы… Из какой ямы? О чем я? Где я?…
Мне страшно, что кто-то под нами есть, кто-то дышит там, вздыхает… Но это же корова, я знаю, наша Книга! Но почему такое жуткое это ее дыхание? А если это сон только, и я не здесь, и Гриши нет со мной, и что-то происходит там, куда улетают ласточки? Я знаю. Я все уже знаю. Мы живем…
ПОСЕЛОК ТРЕТИЙ
Тихо здесь, как тихо! Только диски стучат под рукой у Доброскока да Сиротка все сплевывает. Жирный сладковатый дым заполз и сюда, в редкий соснячок, слюна стала противной, будто не своя, а тут еще этот все плюется. Ему все нипочем. Посвистывает и плюется, опущенные руки раскинул и почесывает свои воровские ладони о сосновые ветки. Подкидыш детдомовский — этому везде дом! Лезет каждому на голову, а сдачи получит и сразу на спину завалится и хвостом завиляет. Вот такие, без царя в голове, и перебегают к бандитам, а от них потом и остальным беда. Доливан звереет, на ком попало лютость срывает. За убежавшего двоих стреляют — может быть, и невиновных, кто под руку попадет. Только дурак может думать, что немцы вот это все делали бы, что в Борках, если бы не знали твердо, что победят, что большевики уже не вернутся. Не враги же они сами себе и не стали бы они такое делать, если бы думали, что русские тоже придут в их деревни да города. Да и те, в лесу, разве они простят, если ты служишь в батальоне Доливана? Бегите, бегите к ним, они спросят, что в этих Борках делали и отчего дым был на всю округу такой сладкий. Ну, а Тупиге и до тех и до этих дела мало. Пусть им ихнее будет — и немцам тоже. А Тупиге и своего хватит. Для себя живет. Пока живет. Пока вот эта штука под рукой. Есть пулемет, есть и Тупига. И наган есть, пулеметчику, как и командиру, личное оружие положено. Тупигу вам не получить, пока живой. А из неживого хоть чучело набейте.
Снова жито открылось, но здесь, в низине, оно погуще. Сиротка взвизгнул и бросился вперед, как в воду, загребая руками и ногами: ему, как дурному щенку, от всего радость. Малинник в жите увидел, мелкие и густые кустики, погребся туда и уже орет:
— О, привет, хайль!
И тотчас рядом с ним встала согнутая женская фигура и уже лопочет, уже она не виновата, уже у нее дети-сироты, а мужа нема… Сколько ж тут этих сирот и все в батьковом: кто в рубахе, кто в больших сапогах, в пиджаке — одни хлопцы. Ишь спрятала новобранцев, пару годков добавить им, и пошли-потянулись друг за дружкой в лес, к бандитам. А Доливану опять забота.
— Я сам сирота! — радуется дурная Одесса и смотрит на Тупигов пулемет, на Тупигу: для тебя, мол, постарался, выковырял — работай! Еще один француз нашелся!..
— А может, Доброскока подпустить раньше, а, Тупига? Арбайтен, мужички!
И пошагал, злодюга. А Доброскок сторонкой, сторонкой — следом за ним. Чуть что, скажут: Тупига оставался последний, ему и свет гасить. Ах, вы!..
— А ну, на землю! Ну, что раскудахталась? Ниц ложись!
А те убегают и весело оглядываются, ждут, когда же загремит музыка. Смеющиеся львы!.. О таких вот, что дурака валять только и умеют, напридумывали всякие слова — в газетках да на политзанятиях. «Львы», «привидения» и еще всякое там! А как были, так и остались — сачки! Что-то в бок печет? Да, хлеб в сумке, он все еще горячий.
* * *— Дает, во дает! — старается перекричать пулемет Сиротка. И Доброскок повернулся и смотрит на стреляющего Тупигу, но бочком стоит и смотрит, будто его и нет здесь. Широкая спина Тупиги и его наклоненная к плечу голова плавно разворачиваются, а локти вздрагивают, удерживая пулемет.
Повернулся, поправил и заботливо оглядел свою машину и только тогда двинулся вслед за Сироткой и Доброскоком.
— Нет, пойду гляну! — сорвался назад Сиротка, но Тупига преградил ему дорогу.
— Ты это куда, лев? Ухватить что-нибудь, на готовенькое?
— А тебе какое?..
И тут — грохот! Рожь справа от Сиротки побежала, побежала, как от внезапного ветра. Сиротка влево бросился, упал, Доброскок аж присел от ужаса и удовольствия. Вскочил на ноги Сиротка, вместо лица что-то белое с дырочками для глаз, носа.
— Псих! Тупица! Доложу кому следует! Думает, все может, раз он дурак! Да за меня бы тебя, да знаешь!..
Сиротка машет кулаками, гримасничает, даже за винтовку трусливо хватается, а из глаз, из наглых вывернутых ноздренок какая-то слизь.
Тупига аж вспотел: так перепугал его Сиротка. Он мог добежать до малинника и увидел бы, что баба и весь выводок живы-здоровы. Узнали бы, что Тупига поступил как трус и размазня. Как сачок! Вроде того очкарика, что вышел из хаты и обрыгал, работничек, крыльцо. Всю дерогу потом над ним потешались. Тупига сам не знает, как и почему так получилось: весь малинник выкосил, жито вокруг, а бабу и пацанов обошел.
* * *… Наверное, лежат в малиннике и шепчутся, глядя вслед и не веря в свое счастье. Как на бога смотрели, когда уходил. Надо уводить этих побыстрее. Все скулит злодюга, все матерится, а Доброскок весело лопочет, доволен, что попугали Сиротку. Лес впереди, не кустики, а настоящий. Слоняются какие-то из оцепа — немцы или мельниченковцы. Они, кто ж еще — «галицийцы», бандеровцы! Держатся всегда вместе, смотрят недоверчиво. А под рубахой, когда забьют которого, — у каждого крестик. Им даже бороды разрешают. Им и трезубец разрешают на немецкую пилотку и попа своего иметь. Во, на травке, под кустиками валяются, жарят-парят, про это они нигде не забывают. И у каждого свой собственный костерчик — колхоз для них хуже Янкеля. Деревенское сало подрумянивают на прутиках косцы-удальцы. Навстречу тебе смотрят, будто ты и есть тот самый, которого они еще вчера зарезали. Ну, ну, можете смотреть, сало у меня свое, прутик вот он, есть, а огонек — дар божий. Кто-кто, а вы должны это знать: без бога курицу не зарежете! Помолятся за фюрера, Великую Германию, напоследок «хайль самостийная!» выдохнут со слезой и уже ходят, как выпивоха после баньки, — чистенькие, румяненькие. На восточника глядят как на вошь чесоточную.
— Що бегаете тут? А если б мы вас за бандитов посчитали? Да постреляли, щоб ты тогды сказал?
— Сказал бы, что дурак!
— Ну-ну! Разумники вы были, покуль немец на вас не нашелся, поумнее.
— Маловато тебя, дядя, в колхозе подержали. А жалко. Хоть бы знал, как с людьми разговаривать культурно.
— Пожалей свою…
Не удалось поругаться: зашевелились, забегали «самостийники», к дороге стягиваются — что-то там происходит. А вкусное сало украл француз! С теплым хлебом (все еще держится в сумке печной жар) вкуснятина! Что у них там, пойти посмотреть?.. Ага, вот что их подняло. Баба шпарит сюда, прямо на оцеп. Видно, из другой деревни, а может, борковская, но где-то была, увидела дым-пожар, услышала стрельбу и заспешила домой. Они такие, эти бабы! С ними бывает. Особенно если дома кого оставила. Шпарит прямо на оцепление, только вертит головой туда-сюда, стрижет ушами, а сердце давно в босых пятках — аж пылок за ней бежит, курится. Оглохла она, что ли, ослепла? Или тоже думает, что здесь курей стреляют? За плечами у бабы вещмешок военный, а в руках еще и корзина.
— А что, может, нагрузили бандиты, — поддать, поддать бандеровцам жару! — взрывчатки положили, и неси, бабка, рвани их там!..
— У вас тут всякая олешина — бандит!
— Я и говорю. Пушку бы вам, хоть небольшую!
— Що ты скалишься, як конь из-под дуги? Завернуло тебе шею, гляди, чтобы не поправили!
— Те, что поправляли, знаешь где?..
— Кто здесь гавкает, а ну нишкни!
Распоряжается трезубец мордатый, а того не видит, что один его колхозничек — во, во, снова! — спрятался за березу и машет, машет такой же, с трезубцем, пилоткой, подает бабе сигналы. Не старайся, усатый, баба и не смотрит в твою сторону, у нее голова на выстрелы да на дым завернута — на соседнем поселке теперь самый гром и страх! А тут, впереди у нее, только собаки воют, но хаты целехонькие стоят…
Пулемет из-под куста ударил гулко и длинно. Баба с мешком — в одну сторону, ее корзина — в другую… Это на одну-то бабу двадцать патронов! Ну, ну, идите, собирайте яичницу!.. А где тот сигнальщик? Уже на пеньке сидит, вроде и не он это. Только усы те самые лапшой висят. Сидит и затвор своей винтовки изучает.
Тупига, неся голову чуть не на плече, срезал путь и вышел прямо на усатого дядьку. Спросил, показывая на поселок:
