Савелий Леонов - Молодость
— Ишь, как ты по нраву ей пришелся, — смеялись Бритяковы работники. — Заманивает она тебя, Степка, соображай… Раззадоривает, шельма. Скоро к богачу в зятья попадешь.
Степану было стыдно и неловко, что работники разгадали тайный смысл Аринкиного поведения. Он сердился:
— Пусть с Волчковым Глебкой связывается. Один сын у отца и тоже богач. До сих пор ездит верхом на палке гречиху кнутом косить. Самый для нее подходящий…
Аринка подобрала полушалок.
— Хотела завлечь, засушить… Да разбивать жалко. Нравится мне, когда тайно любят, — задумчиво, с неожиданной грустью промолвила она.
Степан вынул изо рта трубку… По загорелому лицу прошла легкая дрожь.
— Кто тайно? О чем ты…
Аринка не дала кончить. Крепко перехватив его руку своими горячими пальцами, потянула в гущу ракит, стремительная, по-воровски чуткая.
— Вот она, — шепнула, остановившись, и с сожалением выпустила руку. — Иди… Давно ждет. Закоченела небось, заря-то холодная.
Степан уже не слушал. В двух шагах, прислонившись к старой дуплистой раките, стояла Настя. Степан видел близко-близко ее широко открытые, с выражением не то испуга, не то радости глаза.
Где-то за дворами играла гармошка. Взвиваясь, парила над деревней песня:
— Я рубашку вышивала,Слезы капали на грудь…А дарила, говорила:«Милый, помни, не забудь!»
«У каждой любви, значит, свой конец», — мысленно ответил то ли песне, то ли собственному горю Степан.
Он смотрел, не отрываясь, в чистое лицо Насти. Красота ее стала какой-то строгой, волнующей, чужой. В движениях рослой, статной фигуры, в больших серых глазах чувствовалась непонятная решимость…
Настя тоже нашла Степана другим, необычным. Он еще сильнее раздался в плечах и возмужал. Узнав белую, вышитую ею рубашку, Настя потупилась, часто, напряженно дыша.
Они стояли разбитые, опустошенные. Стояли молча. Никакие слова не могли изменить случившегося.
— Дивный узор, — с язвинкой улыбнулся Степан, заметив Настино внимание к рубашке. — Девичья грамота. Не всякий прочтет. Рука вышивала, сердце подсказывало… Иной чудак носит, гордится, а всего — одна насмешка.
Он высказал это грубо, безжалостно, и сразу ему стало мучительно больно, что с первых же слов обидел Настю.
Пересилив себя, Степан заговорил о постороннем. Он казался спокойным.
— Знавал я человека, Настя, питерского рабочего… Из плена бежали вместе, — рассказывал он вполголоса. — Вот был мастер вышивать!
— Мужик? — недоверчиво спросила Настя, и ровный грудной голос ее смягчил общую неловкость.
— Он литейщик. — Степан оживился, раскурил трубку. — Покалечило его в молодости на заводе… Ну и пришлось целый год в больнице лежать, пока кости в ноге срастались. Тут к нему и повадилась мать-старуха… Придет, сядет рядом на койку и шмыгает по канве иголкой, а он смотрит. Вот и научился. Жена потом ничего уж не покупала… Скажет: «Иван, скатерку бы новую на стол…» И получает отличную скатерку.
Настя слушала внимательно и строго, точно вся цель их встречи заключалась в этом разговоре.
— Стебелькой вышивать не мудрено, — сказала она упрямясь. — А тонкую работу одни женщины умеют.
— Стебелька для него — пустое дело. Он брался вышивать украинские рубахи в крестик, исполнял работу гладью, филейную…
— Да откуда ты все знаешь? — удивилась Настя.
Степан отвел в сторону взгляд.
— От друга, которого я потерял на границе… От Ивана Быстрова.
— Быстрое? Постой, Степан, да ведь Быстров у нас в городе военным комиссаром! — Настя говорила убежденно, стараясь рассеять у Жердева всякое сомнение. — Право, это он самый! Он расспрашивал Ефима о тебе…
Она вздрогнула при имени мужа и умолкла.
И словно в доказательство того непоправимого, что так осторожно обходилось в разговоре, из-за соседнего плетня показался Ефим.
Сын Бритяка подошел, держа руку на кобуре маузера. Несомненно, он следил за женой. Бледным пятном выделялось в сумеречной синеве его лицо, искривленное не то улыбкой, не то злобой.
Степан нащупал за поясом шероховатую рукоять нагана. Перед ним стоял один из тех Бритяков, на кого батрачили за кусок хлеба, отравленный попреками, отец, он сам, младший братишка… Но сейчас, кроме обычной ненависти, по сердцу хватило чем-то острым и жарким, как огонь.
«Только пулю истратить — и полный расчет, — торопила, ослепляя разум, неистовая мысль. — Только пулю…». Ефим заговорил радушно, протягивая руку:
— Вот судьба-то. Четыре года… а? Мать, Ильинишна, тебя в заупокойное поминание записала.
— Да, — отозвался Степан чужим голосом. — Я вижу, что меня не ждали…
Настя пошатнулась, точно в нее бросили камнем. Она забыла о Ефиме, устремив на Степана напряженный взгляд.
— Неправда, Степан… Я ждала!
И, опустив голову, поспешно ушла.
Степан набил трубку. Прикрыв от ветра вспыхнувшую спичку, глотнул дымной горечи. Он смотрел на Ефима в упор, с нескрываемым презрением.
— В тылах отсиживался, господин унтер? С батькиными сдобными посылками воевал?
— Что верно, то верно, — не обиделся Ефим. — Маршевые роты снаряжал. Пороху не нюхал… Хотя трусливым себя не считаю.
— Еще бы! — Степан, о чем-то вспомнив, шевельнул бровями. — Вы с Клепиковым доказали свою храбрость…
— Прошу меня с «левыми» эсерами не путать!
А по телу струились капельки ледяного пота. Было ясно, о какой храбрости говорил Степан.
«Откуда успел все узнать… а?» — размышлял Ефим, кусая губы.
Он опасался за свои связи с эсеровским вожаком, за совместные выступления. Но даже на съезде Советов никто не вспомнил о них, так как за последнее время сын Бритяка предусмотрительно отдалился от Клепикова, принимая участие в разоружении гарнизона, находившегося под влиянием «левых» эсеров и возглавляемого полковником Гагариным. С тех пор числился на хорошем счету у начальства, командовал продотрядом.
— Оскорбляй, мсти! — сказал Ефим и дрогнул подбородком. — Все зло идет от моего отца, горлохвата.
Они пошли рядом, настороженные, суховатые, злые. Говорить было не о чем, а свернуть в сторону никто не решался.
Ефим становился развязнее.
— Время, Степан, меняет людей до неузнаваемости. Вон Октябрев — председатель уездного исполкома… Настоящий революционер, большевик. А все знают, что отец его считался первым в округе богачом.
Степан взглянул на него сбоку.
— Октябрев стал революционером после того, как твой родитель пустил богача по миру…
— Ах, так! — Ефим остановился, испытующе всматриваясь в лицо Степана. — Значит, только смерть или нищета порешит славу родителя?
— Жизнь порешит.
— Они шли молча. Где-то на краю деревни в осинах ухал филин, и мальчишки, ведя в ночное лошадей, передразнивали его. В богатых домах ярко горели огни, из открытых окон слышались пьяные голоса, пахло жареной ветчиной и блинами. Лаяли спущенные с цепей собаки.
Навстречу из переулка вывалила беспечно-шумная толпа молодежи. Впереди ломались, растягивая трех рядки, Ванька Бритяк и Глебка Волчков. Тоскуя, зовя, долетела Аринкина песня:
— Ты приди, приди, залеточка,
Приди на вечерок…. Без тебя, моя залеточка, Качает ветерок!
— Ну, ладно… Я к девушкам, — вдруг сказал Степан.
Глава восьмая
Не оглядываясь, дошла Настя до избы приемного отца. Она забыла, что хотела сказать Степану, для чего искала с ним встречи. Да и какое теперь значение могли иметь слова?
Под навесом чернел исполкомовский шарабан, на котором Ефим привез жену из города. Лошадь, перестав жевать корм, повернула гривастую голову и, казалось, удивленными глазами проводила Настю в сени.
Бесшумно прикрыв за собой дверь, Настя опустилась на приготовленную для топлива вязанку соломы. Никого она не винила в своем несчастье. Страдала, не жалуясь, не молясь. И это было еще тяжелее — прятать боль.
Настя слышала из сеней, как в избе собирались ужинать. Стукнула миска о стол, заплескался наливаемый борщ. Доносились нетерпеливой перебранкой детские голоса. Вот уж один заплакал…
— Ешь, Варька, а то ложкой по лбу, — беззлобно пообещал отец.
На улице стоном пошла плясовая. Кто-то ловкий и сильный, дробя каблуками землю и присвистывая, отделывал трепака.
«Степан!» — догадалась Настя.
Она знала, с кем пляшет Степан. В круговой, бешеной метели звуков нескольких гармошек, в гиканье и криках веселящихся туго натянутой струной звенел отчаянный голос Аринки:
— Ах, подружки, тише, тише,— У меня — четыре Миши…Если б пятого нажить— Я не стала бы тужить!
Казалось, дочь Бритяка пьянела от Настиного горя. Она вела за собой гульбище все ближе и ближе к Огреховскому двору, и вот ликующая забияка кидала слова уже совсем рядом, кого-то дразня и зазывая.
