Юрий Гончаров - Волки
Физиономия была не из приятных – бродяжки-нищего, какие в изобилии встречались когда-то на вокзалах, скрючившись, ночевали на подсолнуховой шелухе под лавками, ездили на буферах, крышах, в вагонных тамбурах. Она, эта физиономия, постоянно, день ото дня, видоизменялась с прибавлением волос и даже на самого звериного сторожа производила впечатление чужой и незнакомой, когда он гляделся в осколок зеркальца возле бочки или проходил мимо большого коридорного трюмо, поставленного для артистов, чтобы перед выходом на арену, к публике, они могли в последний раз проверить исправность своего туалета.
Маленький треугольный осколок зеркала настойчиво убеждал побриться, состричь с головы наросшую копну волос, придать себе нормальный человеческий облик, но звериный сторож, обозрев свою наружность, остался вполне доволен ею. Щербатой расческой, торчавшей из щели рядом с зеркалом, он продрал несколько раз по спутанным, пружинно-жестким волосам, кое-как победил их своевольство, примял их к голове, пригладил, напустил с боков на уши густые пряди – и на этом его утренний туалет был закончен.
В зверином стороже, как видно, был талант настоящих артистов, органически присущая им способность к трансформации: даже такое нехитрое и недолгое прихорашивание существенно видоизменило его облик. Теперь он уже не выглядел как вокзальный бродяжка, жалкий бездомник, теперь в нем открылось, проступило что-то совсем другое – что-то сугубо артистическое. Теперь его можно было принять за бывшего актера, знавшего хорошие времена, но по каким-то причинам выбитого из колеи, разлученного со сценической карьерой, вынужденного сойти на много ступеней вниз и тяжко удрученного таким поворотом своей судьбы.
Оскорбленный Цезарь молчаливо, с гневным мерцанием во взоре следил сквозь прутья за всеми перемещениями сторожа внутри сарая. Голодная пантера с поджатым под брюхо хвостом продолжала как маятник сновать по клетке с удивительным однообразием, точной повторяемостью всех движений.
Ударом швабры на длинной палке звериный надсмотрщик прервал ее маятникообразный бег, загнал пантеру в дальний угол клетки и в раздражении от противного ему труда, который он должен был исполнять, размашистыми, небрежными движениями стал чистить доски пола.
Пантере не нравилось, если пол в клетке бывал мокр. Она начинала тогда фыркать, брезгливо поджимать лапы.
Именно поэтому чистильщик клеток не поленился набрать из бочки полное ведро и выплеснуть его на доски пола, послав поток воды прямо на сжавшуюся в комок пантеру, заставив ее подпрыгнуть и страдальчески взвыть.
Цезарь не подчинился удару шваброй. Скаля кривые клыки, шипя, он резко взмахнул лапой, поймал швабру и прижал ее к полу. Чистильщик злобно дернул ее к себе, но Цезарь, пуша белые усы, еще сильнее обнажил клыки. Из глотки его вырвалось низкое рокотание.
– Ага, ты так! – прохрипел сторож. – Ладно, сейчас ты у меня испробуешь!
Выпустив швабру, он кинулся в угол, где стоял его инвентарь, чтобы вооружиться длинным железным трезубцем, на котором он при кормлении подавал животным в клетки мясо.
– Арчил! – позвал голос из-за ворот.
Они со скрипом растворились. Въехала тележка с ящиком. В нем розовели крупные куски мяса.
– Принимай, Арчил! – сказал рабочий, толкавший тележку, и, оставив ее, ушел.
Звериный сторож, хотя и схватил уже железную палку, не стал возвращаться к Цезарю. Появление тележки перебило его запал. Кроме того, он уже столько раз бил льва, что теперь, при битье, мало получал удовольствия, зато уставал и намокал по́том. И к тому же появление мяса наполнило его иною заботою и иными мыслями.
Наклонившись над ящиком, он поворошил куски рукою. Опять костей больше, чем мякоти. Воруют, сволочи! Руки бы им поотрубать! Безусловно, как пить дать, ворует шофер, что ездит за мясом на хладокомбинат, воруют те, кто стряпает цирковым животным еду, ворует, конечно, и этот рабочий, что привез сюда ящик… Ишь, что осталось, – мослы одни! По морде бы их этими мослами, сволочей! И выбрать-то нечего!
Переворошив весь ящик, он все-таки отыскал несколько приличных кусков, завернул их в газету и сунул сверток в угол, за метлы и веники. Много за такое мясо не выручишь, но обычная его пятерка в кармане будет.
Каждое утро препровождал он подобные сверточки знакомому мяснику в лавке при базаре. Выручка делилась джентльменски: пополам. Жалкие, ничтожные мизерные рубли!.. Можно было бы вполне без них обойтись, они были ему совсем не нужны… Но так уж был он устроен, что не мог пропустить того, что само давалось в руки. Опять же – пятерка! На нее можно было есть-пить весь текущий день, курить хорошие папиросы, не трогая ни копейки из других своих денег.
Звери метались в клетках. Они видели, что исчезает их мясо. Они понимали, что значат манипуляции, которые производит сторож над их кормом. Когда тот, кого цирковой рабочий назвал Арчилом, понес сверток в угол и стал запихивать под метлы, волки, наиболее беспокойно следившие за ним и более всех волновавшиеся, встав в клетках на дыбы и подняв морды, дружно взвыли…
Раздача мяса, перемена в клетках питьевой воды на свежую заняли еще полчаса. В семь пришел помощник фрау Коплих – маленький лысоватый толстячок в кожаной куртке с «молниями» на карманах.
– Ви обращальса хорошо моим животным? Ви дафаль им корм, вода? – спросил он Арчила.
– Все зер гут. Полный порядок, нормаль! – ответил звериный сторож.
Немец на «молниях», удовлетворенный ответом, кивнул лысой головой и отправился готовить к репетиции манеж.
Звериному сторожу теперь можно было ненадолго уйти для завтрака и своих дел.
Натянув пиджачок, обвисающий на плечах, бежевую кепку того фасона, что распространен южнее Сочи, запрятав под полу пиджака сверток с мясом, звериный сторож вышел из темных лабиринтов пристроек, лепившихся на задах циркового здания, в ослепительный свет солнечной улицы.
До базара и мясной лавки надо было пройти три или четыре недлинных квартала.
Встретился знакомый, униформист из цирка, поздоровался. Звериный сторож тоже поздоровался, но по-грузински, словами, которые можно было перевести как «привет».
До мясной лавки оставалось совсем немного, звериный сторож уже поворачивал в проулок к базару – в самом безмятежном и покойном настроении, как вдруг среди людей, заполняющих тротуары, различил фигуру высокого худого парня, на две головы возвышающегося над всеми другими прохожими, в узких безманжетных брючках и светлом, спортивного покроя пиджаке, разрезанном сзади почти до талии. В походке парня было что-то такое характерное, что ее нельзя было не запомнить, однажды увидевши: он шел, наклонясь несколько вперед корпусом, точно против сильного ветра, болтая длинными руками не совсем в лад шагам, ступни ставил не прямо, а заметно вкось. Спина его слегка сутулилась, как почти у всех высоких людей.
Звериный сторож запнулся на ходу, вперившись взглядом в удаляющегося парня. В стольких городах, в таких краях земли пришлось ему побывать, особенно в последнее время, что для него было не просто вспомнить, где именно видел он этого длинновязого парня с его болтающимися руками, чудноватой походкой…
Но все-таки он вспомнил!
Кровь зашумела у него в голове, мгновенно рванувшись в стремительный, напряженный бег.
Почему он в захолустном Кугуш-Кабане, этот длиннорукий парень? Что привело его сюда? Ведь не случайно же он здесь! Там, где вот так же, на улице, видел его звериный сторож, он был одет иначе – в темный форменный костюм с зелеными петлицами и эмблемами сотрудника государственной прокуратуры…
«Надеюсь, вы примете во внимание…»
Знаменитый французский писатель Александр Дюма-пэр (по-русски сказать – отец) романы свои населял таким множеством героев, что подчас и сам не мог их всех запомнить. Чтобы, не дай бог, не напутать чего при таком великом многолюдстве, он заводил на действующих лиц учетные карточки, где обозначались внешность героя, возраст, черты характера и его, так сказать, должность в романе. Когда героя убивали (он редко умирал своей смертью), Дюма-пэр выкидывал соответствующую карточку вон, а если в действие вторгалось новое лицо – заводил новую. Дела у него таким образом шли преотлично, чему доказательством – неисчислимое количество сочиненных им романов.
Нечто подобное придумал в своем служебном следственном хозяйстве и Виктор Баранников. Если привлекавшихся по делу оказывалось не один, не два, а много, он вырезал для каждого картонный ярлык, в который точно так же, как и Дюма, заносил все необходимые по его мнению сведения, начиная с года рождения подследственного, круга его знакомств, образа жизни – вплоть до мелких страстишек и незначительных, на первый взгляд, особенностей.
Придя в свой кабинет, возле дверей которого уже дожидалась вызванная им Олимпиада, он первым делом вынул из ящика письменного стола пачку аккуратно нарезанных карточек и озаглавил некоторые из них.
