Орест Мальцев - Югославская трагедия
…Сегодняшний день тянулся особенно томительно. Попович с тревогой ждал возвращения Маккарвера. А Пинч, по-видимому, совсем не беспокоился за судьбу коллеги. На чудовищно ломаном сербском языке он болтал и болтал о традиционной бескорыстной заинтересованности Англии в делах Юго-Восточной Европы, о своей давнишней любви к Югославии, о том, как его охватывает влечение к покою и миру, когда он видит чудесные берега Далмации и Черногории, слегка подернутые голубоватым туманом, как картины Клода Монэ, — и так далее, и тому подобное…
Поповича выводил из себя голос Пинча, монотонный и скрипучий, как звук кофейной мельницы. В душе он смеялся над изысканной «дипломатией» этого агента Интеллидженс сервис, уверенного, очевидно, в том, что имеет дело с заурядным командиром корпуса…
Попович облегченно вздохнул, когда англичанин, утомившись собственным красноречием, вышел в сумерках прогуляться по лесу.
В это время как раз и вернулся Маккарвер. Он ворвался в палатку комкора, краснолицый, улыбающийся. Сбросив с плеч овчинный полушубок, громко провозгласил:
— Ну-с, все в порядке, командир! Я сделал прекрасный бизнес! Разведка, каких не знала история войн!
— Очень рад, что все кончилось благополучно. — Попович беспокойно улыбался.
— Смелость города берет, как говорят русские. Я перенимаю у них опыт.
Убедившись, что в палатке никого больше нет, Маккарвер задернул пологом вход и взглядом указал Поповичу на табурет.
— Буду краток, — резко начал он, поблескивая своими колючими глазами. — Мне некогда брать вас измором, как это, наверное, пытался делать мой английский партнер. Перехожу сразу к существу вопроса. Вы помните Испанию, куда вас увлекла любовь к экзотике, толкнули пресыщенность папашиными миллионами и жажда сильных ощущений? Батальон югославских добровольцев, бои в Мадриде, в горах Андалузии? А Каталонию, Барселону, а? Концлагерь на юге Франции, где вы были потом интернированы? Вы помните каменистый пустырь в Сен-Сиприене, обнесенный тремя рядами колючей проволоки, сенегальцев в красных колпаках, которые вас охраняли? А холодные ветреные ночи? А то, как вы стояли в очереди, чтобы наполнить котелок водой из грязного ручья в углу загородки?
«Вот оно, началось…» Только теперь Попович признался себе, что все время ждал подобного разговора. По он взял себя в руки и, весь внутренне напрягаясь, поднял на американца наивно-спокойные глаза:
— Очень хорошо помню. То были тяжелые времена.
— Так. А некоего Вилли Шмолку, ненароком попавшего в ваш лагерь уже при Петэне? Его уроки немецкого языка и завязавшуюся между вами дружбу, благодаря которой вы благополучно уехали в Германию, а оттуда вернулись в Белград? Помните?
Лицо Поповича выразило полное недоумение:
— Шмолку? Нет, не помню.
— И в Германии с ним не встречались?
— Нет! Я был не один в Германии. Я выбрался туда из лагеря с целой группой югославов.
— Используя все средства…
— …с целой группой, в которой находились многие наши нынешние командиры, такие, как Розман Франц, Коста Наджь, Иван Гошняк, Петер Драпшин, Душан Кведер, Пеко Дапчевич, Данило Лекич.
— Так! Когорта героев! Наджь, Гошняк, Дапчевич, Лекич.
Маккарвер моментально записал эти имена в блокнот.
— Кто еще был с вами? Повторите.
Попович молчал с замкнутым видом. Он старался угадать ход мыслей проворного подполковника, чтобы в случае необходимости отпарировать удар. А что удар будет, в этом он уже не сомневался. Он вспомнил еще и совет Ницше: «Кто умеет во-время молчать, тот, вероятно, настоящий философ».
Маккарвер начал раздражаться, поглядывая на полог палатки: Пинч мог явиться каждую минуту.
— Короче говоря, — он подошел вплотную к комкору, — мне известно, кто у немцев значится под кличкой «Кобра»…
Командир склонился над картой и, водя карандашом, стал на ней что-то отыскивать.
— Не понимаю, к чему все это! Что вы имеете в виду? — все так же спокойно спросил он.
— Майданпек, — раздельно произнес Маккарвер. — Ну? Это вы предупредили Шмолку? А? По старой дружбе, конечно? Вы же отличный парень и деловой человек… — Он с беглой улыбкой хлопнул его ладонью по колену. — Ну? Не скрывайте же от меня. Какой смысл? Даже ваше искусство нам очень близко и понятно.
Попович удивленно приподнял брови.
— Какое искусство?
— Ну это самое… Я читал ваш роман, — соврал Маккарвер. — Изумительно!
— А! — отмахнулся Коча. Он не любил вспоминать свой единственный прозаический, весьма бредовый опус, написанный вместе с Александром Вучо, тоже миллионером, но промотавшимся, — плод их былого увлечения сюрреализмом.
— И знаю ваши стихи. О кошачьих зеленых глазах, которые смотрят на вас из всех углов, и хвостах. Темы потрясающие, прямо скажу. У нас в Америке вы получили бы за свои стихи все: и славу, и деньги. Это — образец высшего достижения в сфере поэзии. Шмолке, конечно, не оценить. Но то, что он может вам дать, — хватайте. Он обещал устроить через гестапо обмен вашей жены, находящейся в Белграде, на какого-нибудь пленного немца. Ну? Я же все знаю!
— Видимо, не все, — с усмешкой возразил Попович, отрывая взгляд от карты. — Моя жена отказалась ко мне приехать.
— Не решилась. И умно делает, отклоняя сервис гестапо. А быть может, уже кто-то другой целует ее пальцы? Но как бы там ни было, — быстро продолжал Маккарвер, — нам сейчас нужен сотрудник как раз такого масштаба, как вы. Любопытно будет из первоисточников узнавать кое о чем… В этом нет ничего предосудительного. Ведь мы союзники. Не так ли? А в доказательство своей искренности вы мне напишите к утру маленькое обязательство… Оно будет храниться мною в строгой тайне. Ну?
Командир корпуса молчал, еще ниже склонившись над картой.
«Чисто гангстерская хватка, — подумал он. — Sans prefaces inutiles».[14]
— Ваше упорство не приведет к добру, — уже с раздражением сказал Маккарвер. — Будьте же благоразумны.
Лицо Поповича не дрогнуло. Только набухшие от бессонной ночи веки слегка опустились на глаза.
— Вы думаете запугать меня? Дешевый прием. Шантаж в духе вашего низкопробного джи-мэна![15]
— Ого! Наконец-то вы заговорили на профессиональном жаргоне! — тихонько воскликнул Маккарвер, снова покосившись на полог палатки. — Теперь нам будет легче договориться. Я уверен, что вы — человек необычайной храбрости, Тито именно так отзывался мне о вас. Вы стойко перенесете и этот удар судьбы. Впрочем, я бы не назвал это ударом. Удар от союзника? Парадокс, не так ли? Я бы даже не хотел испортить ваших отношений со Шмолкой. Мне от вас пока ничего не нужно… кроме обещания, что в дальнейшем вы будете содействовать проведению здесь нашей программы… Не правда ли, ничтожная услуга для союзника! Потом вы поблагодарите меня за то, что я вас вовремя спас с тонущего корабля германской империи. Вы ведь предусмотрительный человек. И не беспокойтесь — эта маленькая перемена в вашей судьбе не отобьет у вас вкуса к жизни, к ее интеллектуальным и физическим прелестям. Не удивляйтесь, я все о вас знаю. Платить буду не какими-нибудь там марками или динарами, а долларами.
Появление Баджи Пинча прервало этот затянувшийся разговор. Остановившись при входе, англичанин тревожно огляделся. Но тут же спохватился и принял степенный вид, замкнулся в твердыню своей прирожденной благопристойности. Верный принципу — ни к чему не проявлять повышенного интереса, он лишь легким наклоном головы приветствовал возвращение Маккарвера. Отойдя в угол, к столику, он достал из чемодана несесер и принялся тщательно расчесывать перед зеркальцем на косой пробор свои длинные, уже редеющие волосы.
Внешне капитан Пинч был совершенно спокоен. Во взглядах, которые он искоса бросал на Маккарвера и Поповича, сквозила презрительная насмешка, как будто он решительно все понимал и утешался сознанием собственного превосходства над американским интриганом и его жертвой. Между тем Пинч был зол на себя до последней степени. Он прекрасно подметил, что в его отсутствие что-то произошло: у командира прескверное настроение. Эти багровые пятна на лице, эти поджатые губы — они красноречивее слов говорили о душевном состоянии Поповича.
«Что же случилось здесь? Разумеется, подполковник уже успел переменить тему разговора. О чем же все-таки у них шла речь минуту назад? По всему видно, что не о результатах разведки в Боре, — никакие результаты никакой разведки не могли бы привести комкора в такое угнетенно-мрачное состояние».
Мучительное раздумье одолевало Пинча, когда в палатку неожиданно вошел русский, бежавший из плена, с каким-то партизаном. Пинча не интересовало то, о чем они говорили, в чем убеждали Поповича. Его мысли были заняты совсем другим.
9
